Рецензия от marisol-lis на «Заметки об искусстве и литературной критике»
Пруст начинает критику с произведения Нерваля "Сильвия". Говорит, что лучше для него [произведения] и вовсе забвение. Но подчёркивает, что из этого забвения следует всплывать в свой срок, когда его поймут читатели, которые возвратят его красоту.
Жерар де Нерваль не из своего столетия, - пишет Пруст. Он из 18 века.
О нём пишут следующее: в 20 лет переводил самого "Фауста", с юности подвержен был приступам безумия, лежал в сумасшедшем доме, тосковал по Востоку, путешествовал туда [по Востоку] и обратно, а под конец жизни его нашли повешенным в проёме потайной двери в каком-то не очень хорошем дворе.
Художническое дарование Нерваля, которое, по мнению Флобера, ведёт ко взгляду на реальность лишь как на "материал для описываемой иллюзии" и к созданию иллюзий, которые годятся для описания некой реальности, Пруст называет предрасположенностью к безумию. В этом периоде жизни рождаются изумительные стихотворения, как подчёркивает Пруст. По мнению Теофиля Готье, рядом со стихотворениями Нерваля Ликофрон (ок. 320-250 до н.э., греческий поэт александрийской школы, получивший репутацию "тёмного" поэта) и тот ясен. Например, "Я мрачный...". "Я мрачный" - начало сонета "El Desdichado" ("Обездоленный"). Сонет входит в цикл "Химеры", напечатанный в 1854 г. в книге "Дочери Огня".
Однако между Жераром-поэтом и Жераром-автором ""Сильвии" нет пропасти. Его стихи и новеллы всего лишь различные попытки выразить одно и то же.
Далее Пруст говорит о привязанности к любимым местам. Что она может быть выражена иначе, не литературно - менее осознанно, но глубоко. Говорит, что есть люди - не художники, а представители мелкой или крупной буржуазии, управляющие, врачи, которые, вместо того чтобы обзавестись прекрасной квартирой в Париже или машиной или посещать театр, часть доходов тратят на домик в Британии, в окрестностях которого прогуливаются по вечерам, не отдавая себе отчёт в том наслаждении, которое выражают словами "Чудесная погода", или "Как хорошо", или "Приятно прогуляться вечерком".
(Тут невольно задаёшься вопросом: а читали хорошую литературу ли люди времени Нерваля, что так передают свои чувства при той же самой прогулке? Или у них был принцип: краткость - сестра таланта? Возможно, так выражались чувства мужчин. Женщина, для меня, ассоциируется с поэзией, она проникновенней могла выразить свои чувства, нежели мужчина из высокого сословия. Это моё мнение. И оно может не совпадать с мнением окружающих.)
Если говорить о цвете "Сильвии", то Пруст говорит, что это цвет пурпурный, цвет розы из пунцового или фиолетового бархата, а не акварельных тонов умеренной Франции. И это ощущение насыщенного красного - постоянно: стрельба, красные шейные платки и т.д. Даже само имя [Сильвия] для Пруста окрасилось в красный благодаря двум буквам "и".
Пруст пишет, что "Сильвия" - совершенство исполнения. В этом единственное достояние его гения. Всего лишь называя предмет, вызвавший субъективные ощущения, мы не раскрываем до конца то, что придаёт ему ценность в наших глазах. Если же, анализируя своё впечатление, мы пытаемся передать, что в нём заключено субъективного, образ и само изображение рассеиваются. И от отчаяния мы ещё сильнее питаем мечты тем, что называет их, но не объясняет. Железнодорожное расписание, рассказы путешественников, имена коммерсантов, названия улиц какой-нибудь деревни. Но Жерар отыскал способ обходиться лишь живописью и наделять изображение колоритом своей мечты. Пруст подчёркивает, что ума в его повести больше, чем следует.
Сдержанное изящество пейзажа, пишет Пруст, для Жерара только почва, наслаждение - уходить в запредельное. Это запредельное непостижимо. В один прекрасный день оно превратится у него в безумие. Пруст думает, что каждый человек с обострённым восприятием может поддаться мечтательности, которая причиняет как бы боль от укола, "ибо нет иглы острее, чем игла беспредельности".
Прусту хотелось самому написать страницы "Сильвии". Но, по словам Бодлера, нельзя одновременно владеть небом и быть богачом. Нельзя создать пейзаж, полный ума и вкуса, даже такой, как у В. Гюго и одновременно наполнить уголок земли особой атмосферой грёзы.
Пруст пишет, что приводить цитаты из Жерара в качестве образцов сдержанного изящества - значит заблуждаться. Что это образец болезненной страсти.
В конечном счёте, пишет Пруст, останется невыразимое, то, что не удастся ввести в книгу. Нечто неуловимое, как воспоминание. Это атмосфера. Голубовато-пурпурная атмосфера "Сильвии". Не ощутив это невыразимое, Пруст льстит себя надеждой, что все творения будут стоить произведений тех, кто ощутил его. Только дело тут не в словах, пишет Пруст. Это невыразимо. Это витает между строк, как утренняя дымка в Шантийи.
