Владимир Першанин
Золото прииска «Медвежий»
Лагерные бараки смотрели на меня черными квадратами выбитых окон. Дощатые крыши были покрыты толстым слоем ярко-зеленого мха. Доски кое-где провалились внутрь, часть из тех, что с краю, сорвало ветром, и наружу торчали потемневшие лиственничные стропила. Чтобы добраться до ворот лагеря, мне предстояло пересечь лагерное кладбище на бугре, метрах в трехстах от ограждения. Талая вода и дожди успели прорыть глубокие, заросшие травой канавы.
Большинство могил осели и почти сравнялись с землей. Над бугорками кое-где торчали колышки с прибитыми к ним нестругаными досками. Различить надписи на них было уже невозможно. Четыре десятка лет полностью стерли память о людях, умерших или убитых в Якутлаге ЛБ-162/08, который когда-то обслуживал прииск «Медвежий».
Карабин натер плечо, и я перевесил его на другое. За последние дни я видел достаточно смертей и, по существу, сам был в западне, вырваться из которой у меня почти не оставалось шансов. Нервы были на пределе, я вскидывал оружие, услышав любой подозрительный звук. Старое зековское кладбище еще больше нагнетало напряжение.
Здесь хоронили с сорок второго года по пятьдесят восьмой. Несколько сотен могил покрывали вершину и склоны холма. Я невольно ускорял шаг и снова останавливался возле очередного бугорка. Когда-то очень давно я отсидел в этом лагере год. Здесь, на кладбище, лежали люди, которых я знал, и некоторые из них были мне близки.
Часть могил разрыли песцы и лисы — из-за вечной мерзлоты хоронили мертвецов неглубоко.
Желтая берцовая кость валялась возле вбитого колышка. Рядом лежали кости поменьше и кирзовый ботинок с оторванной подошвой. В другом месте я увидел грязно-серое полушарие черепа. Канава, промытая водой, вынесла на поверхность останки еще нескольких человек: черепа, россыпь костей, клочья истлевшей лагерной одежды.
Я спустился по склону и зашагал вдоль двойной ограды, по-прежнему опоясывающей лагерь. Ржавая колючая проволока частыми рядами шла от столба к столбу, и перебраться сквозь ограждение было так же невозможно, как и сорок лет назад. Ничего не скажешь — лагеря тогда строили на совесть.
Через каждые тридцать метров висели жестяные рефлекторы, в которых когда-то торчали мощные электролампы, освещавшие по ночам ограждения и запретную полосу. Я сам вешал эти лампы и помню их мертвенно-желтый свет, сжатый в шар клубами стылого и плотного зимнего воздуха. Зимой здесь частенько зашкаливало за пятьдесят градусов — самое место для кающихся грешников.
Я подошел к воротам. Бревенчатая сторожевая вышка покосилась, нависнув над трухлявой крышей КПП. Одна половина ворот была выбита и отброшена в сторону, другая широко распахнута.
Я медленно шел через лагерь. Когда-то здесь все было вытоптано тысячами башмаков и сапог, теперь повсюду поднималась еловая и березовая поросль. Одна береза росла прямо из окна барака, вымахнув высоко над двухскатной дощатой крышей. Ломкая сентябрьская трава, тронутая первыми заморозками, уже полегла и хруст ее под сапогами был единственным звуком в заброшенном мертвом лагере.
