Эпштейн Самуил Данилович
Трава, примятая сапогом.
Трава, примятая сапогом.
Мой Комментарий в конце.
Аркадий Аверченко
ТРАВА, ПРИМЯТАЯ САПОГОМ
- Как ты думаешь, сколько мне лет?- спросила небольшая девочка, перепрыгивая с одной ноги на другую, потряхивая темными кудрями и поглядывая на меня сбоку большим серым глазом...
- Тебе-то? А так я думаю, что тебе лет пятьдесят.
- Нет, серьезно. Ну, пожалуйста, скажи. - Тебе-то? Лет восемь, что ли?
- Что ты! Гораздо больше: восемь с половиной. - Ну?! Порядочно. Как говорится: старость не радость. Небось, и женишка уже припасла?
- Куда там! (Глубокая поперечная морщина сразу выползла откуда-то на ее безмятежный лоб. ) Разве теперь можно обзаводиться семьей? Все так дорого.
- Господи боже ты мой. Какие солидные разговоры пошли!. . Как здоровье твоей многоуважаемой куклы?
- Покашливает. Я вчера с ней долго сидела у реки. Кстати, хочешь, на речку пойдем, посидим. Там хорошо: птички поют. Я вчера очень комичную козявку поймала.
- Поцелуй ее от меня в лапку. Но как же мы пойдем на реку: ведь в той стороне, за рекой, стреляют?
- Неужели ты боишься? Вот еще глупый. Ведь снаряды не долетают сюда, это ведь далеко. А я тебе зато расскажу стих. Пойдем?
- Ну, раз стих - это дело десятое. Тогда не лень и пойти. По дороге, ведя меня за руку, она сообщила: - Знаешь, меня ночью комар как укусит за ногу! -Слушаю-с. Если я его встречу, я ему дам но морде.
- Знаешь, ты ужасно комичный.
- Еще бы. На том стоим.
На берегу реки мы преуютно уселись на камушке под развесистым деревцом. Она прижалась к моему плечу, прислушалась к отдаленным выстрелам, и снова та же морщинка озабоченности и вопроса, как гнусный червяк, всползла на чистый лоб. Она потерлась порозовевшей от ходьбы щечкой о шершавую материю моего пиджака и, глядя остановившимися глазами на невозмутимую гладь реки, спросила:
- Скажи, неужели Ватикан никак не реагирует на эксцессы большевиков?. .
Я испуганно отодвинулся от нее и поглядел на этот розовый ротик с будто чуть-чуть припухшей верхней губкой, посмотрел на этот ротик, откуда только что спокойно вылетела эта чудовищная по своей деловитости фраза, и переспросил:
- Чего, чего? Она повторила.
Я тихо обнял ее за плечи, поцеловал в голову и прошептал на ухо:
- Не надо, голубчик, об этом говорить, хорошо? Скажи лучше стихи, что обещала.
- Ах, стихи! Я и забыла. О Максе:
Максик вечно ноет, Максик рук не моет,
У грязнухи Макса руки точно вакса,
Волосы, как швабра, чешет их не храбро...
Правда, комичные стишки? Я их в старом "Задушевном слове" прочитала.
- Здорово сработано. Ты их маме-то читала? - Ну, знаешь, маме не до того. Прихварывает все. - Что же с ней такое?
- Малокровие. Ты знаешь, она целый год при большевиках в Петербурге прожила. Вот и получила. Жиров не было, потом эти... азотистые вещества тоже в организме не... этого... не входили...
- Бедный ты ребенок,- уныло прошептал я, приглаживая ей полосы.
- Еще бы же не бедный. Когда бежали из Петербурга, я в вагоне кроватку куклиную потеряла да медведь пищать перестал. Не знаешь, отчего это он мог перестать пищать?