Н. Долинина
По страницам «Войны и мира»
I
В «Анне Карениной» увлекательное начинается сразу, с первых строк:
«Все счастливые семьи похожи друг на друга. Каждая несчастливая семья несчастлива по-свое-
му.
Все смешалось в доме Облонских».
Мы погружаемся в чужую сложную жизнь, едва успев открыть книгу. Мы сочувствуем и бедной
Долли, и ее растерявшемуся грешному мужу; мы ждем главной героини — той, чьим именем названа
книга, и она появляется, сияя победным очарованием; мы влюбляемся в нее вместе с Вронским, уже
не в силах оторваться от книги, движимые самым естественным из читательских вопросов: что будет
дальше?
К «Войне и миру» надо пробиться через непонятность первых фраз и страниц, может быть,
даже глав.
Почему я должна интересоваться тем, что сказала (да еще по-французски!) какая-то
июле 1805 года! Какое мне сегодня дело до Генуи и Лукки, превращенных Наполеоном в свои «по-
местья»! Нисколько мне не нужны и только зевоту вызывают все эти виконты и аббаты, собравшиеся
у фрейлины Шерер (кто такая фрейлина, я не знаю и знать не хочу).
Так или примерно так рассуждают почти все молодые люди, начинающие читать «Войну и
мир».
Так думала когда-то и я, продираясь сквозь непонятный мне разговор двух немолодых светскихлюдей.
Но что-то застряло в моем мозгу, пока я раздраженно читала первую страницу, — может
быть, именно слово
шел в гостиную «с светлым выражением плоского лица». Что значит — плоское лицо? Круглое, как
блин? Или — с невыразительными чертами, маленьким носом, стертое, незначительное? Или сло-
во «плоское» определяет вовсе не форму лица, а его выражение — говорят же: плоская шутка, плос-
кая острота. Но почему тогда это выражение светлое?
Французский текст разговоров остался пока за пределами моего сознания, а вот в русском воз-
никло что-то, не позволяющее отложить книгу. Может быть, светлое — то выражение, какое князь Ва-
силий хотел придать своему лицу, а плоское — то, которое сохранялось на лице против воли князя
Василия?
Естественный читательский вопрос: что будет дальше? — возник у меня с первой же страницы,
но не в обычном своем смысле: что случится с героями, а в другом — чем еще, каким словом, же-
стом, деталью остановит меня Толстой и, не позволяя читать дальше, прикажет задуматься...
Толстой, как и Пушкин, у каждого свой. И не один — он меняется с годами, он разный у одного и
того же человека в молодости и позже, он меняется несколько раз за нашу жизнь, как меняемся мы
сами.
Мой Толстой недобрый, но всезнающий, как бог. Он может заблуждаться в своих идеях, и
эти идеи бывают чужды и непонятны мне; но никогда он не ошибается в понимании души человече-
ской; хитрыми маленькими глазками он видит людей насквозь; его сильные крестьянские руки бы-