Геннадий Головин
Покой и воля
Колька родился в марте, шестнадцатого числа, в серенький тусклый подслеповатый денек, и весь март месяц оказался этому дню подстатъ — хоть воем вой, хоть лирику пиши, хоть анонимку от лица народа на вредительскую деятельность Ю. Израэля, преступно стоящего во главе Гидрометцентра.
И даже когда настал день исторический — когда в вестибюле роддома № 20 появилась красавица-нянечка с красавцем-кулечком на руках, а следом и долгожданная жена моя, бледная, замученная, незнакомыми мне заботами уже заметно-боязливо озабоченная, — даже и в тот, вполне знаменательный день погода не расстаралась. Все так же надоедно сыпал пасмурный мокрый снежок, все так же под ногами что-то желто чавкало, и разливанно стояли жирные от талого снега лужи. Народ дружно швыркал носами, народ остервенело чихал, зло щерясь на небо, а по улицам брел, еле волоча ноги, как вконец заблудившийся, как вконец потерявший надежду. Жить мы вознамерились у матери жены.
Нам отвели симпатичный чуланчик с тусклым оконцем, тупо упертым в шелудивую стену соседского дома.
Свет в чуланчике горел, как ворованный. На малиновых обоях были нарисованы бурые с позолотой розочки.
Колька разомкнул вежы, глянул на розочки и — горестно заорал.
Спать мне постелили на полу. Среди ночи я слушал, как по мне ходят, то и дело говоря: «Ой, извини!», и думал о том, что с меня уже хватит, пожалуй, городской коммунальной, жизни, что наутро, пожалуй, в самую бы пору уже и тикать. Молока у меня не было (как, впрочем, и у нее), в доме толклась чертова уйма женщин, жаждущих помочь Леночке и «маленькому», — так что тикать я мог с относительно чистой совестью.
Никто и не подумал меня упрекать. Меня вообще, по-моему, мало кто замечал.Я дал жене последние ценные указания: как надобно правильно пеленать детей; я полюбовался в остатний раз на важного китайчонка в кружавчиках — он был несомненно красавец (если не обращать внимания на нижние конечности) и несмотря на возраст несомненно даровит, по крайней мере в той области знаний, которая требуется для мочеиспускания; я поцеловал жену, тещу, трех сестер жены, дедушку, бабушку, соседку, заодно и дочку соседки, и — сделал, как нынче говорят, ноги: в поселочек наш ненаглядный, поскорее готовить хоромы наши к тому обстоятельству, что под их кровлей отныне жить будет еще один, очень важный, хотя и очень молодой человек по имени Колька.
Мы с женой удивительно согласно и быстро порешили именно так: в городе сын наш жить не будет. Мы не звери.
… А за городом, само собой и сама собой, тоже шла весна. Только в отличие от Москвы творилась она тут куда как опрятнее, неторопливее, пристойнее.
Снег в лесу лежал, чудилось, совсем нетронутый. Издали он казался совсем зимним, чистым, но только издали. Вблизи — это было грубо кристаллическое, до последнего уже предела набрякшее влагой нечто, мелко замусоренное хвоинками, чешуйками, древесной бежево-нежной пудрой, уже и не на снег похожее, а на злую коросту. И даже там, где наст проламывался, вы обнаруживали что-то, на снег уже не похожее — порошкообразное, беленькое, с готовностью превращающееся в перстах в нежный хлюп.