Мариэтта Шагинян
Прыжок
I
Известно, что злоязычие — самая заразительная болезнь.
В одной дачной местности под Москвой она была распространена настолько, насколько ей способствовали местные условия: наличие восьми жен нэпманов, супруги спеца, десятка служащих Наркомпроса и возмутительной близости крупного партийца, из тех, что подходят под категорию «вождей». Он поселился в этом тараканьем гнезде так же неосмотрительно, как иной раз голенькие дети садятся на муравьиную кучу.
Партиец был вдов и имел сына. Нэпманшам в глубине души было очень лестно, что их дети играют с сыном «вождя». Они зазывали его к себе, расспрашивали о кремлевских обитателях, приглашали из города добрых знакомых и в разговоре небрежным тоном осведомлялись у Вити:
— Не знаешь ли ты, когда твоему папе звонили сегодня из Кремля?
Когда мальчики убегали, нэпманша пожимала плечами и картавила гостье, зеленеющей от зависти, что «это» несчастный ребенок» положительно не может жить без ее Грегуара и что в городе, должно быть, придется продолжать такое непредвиденное знакомство. Гостья, возвращаясь в Москву, не упускала случая поговорить о семейных обстоятельствах «вождя» с видом человека, знающего все это как свои пять пальцев. Так начала плестись вокруг партийца тоненькая-претоненькая паучья паутиночка. Сам «вождь» не замечал ее даже в свои круглые заграничные очки. Он был занят с утра до ночи. Но Витенька, сын «вождя», мало-помалу ощутил на себе ее действие.
II
Витя был подросток с ломающимся голосом, вспыхивающими ушами и длинными ногами. Товарищи приучили его к особому обращению: они говорили ему грубости, выказывали пренебреженье, заставляли исполнять просьбы, бегать на побегушках, но в то же время оглядывались по сторонам, есть ли кто-нибудь, чтобы это не пропало даром, а было увидено и поставлено им в особую честь. Витя уже заметил, что с ним никто не поступает просто. Если что-нибудь говорится, то с задней мыслью, если ходят в обнимку, так непременно с особенными лицами и ломаньями, какие люди выкручивают перед фотографическим аппаратом.
Сперва это мучило мальчика. Он считал себя некрасивым, неинтересным, ненужным. Потом истина осенила его: он вдруг сообразил, что это он, Витя, центр вселенной и что все выкрутасы и хитрости его товарищей сводятся к одному — завоевать его, Витино, пристрастие, вторгнуться в его, Витину, сферу, стать ему, Вите, своим братом. Тогда мальчику стало приятно посещать дачниц и отвечать на их вопросы о Кремле.В награду он начал требовать удовольствия и для себя: сперва это выражалось в невинном поглощении мороженого, оплачиваемого дачницами, потом в преимущественном пользовании чужими качелями, гамаком, лодкой, крокетом. И, наконец, в частом повторении фразы: «Это мне нравится», — влекшей за собой переход в его собственность ружья Грегуара, открыток Ниночки, альбома Дусика, удочки Лелика, и т. д. до бесконечности.
III
Чем больше портился Витя, тем ехиднее становились дачницы. По утрам, когда советские служащие уезжали в город, на балконе у спецдамы благоухал кофейник с мокко и слезился кусочек льда на янтарном деревенском масле. Сюда собирались нэпманши, и даже служащая Наркомпроса в отпуску, большая, гладкая, выстриженная, со слюнявыми губами, похожая на английского дога, шумно поднималась по ступеням, двигала стульями, садилась, простирала руки к салфеточкам с бахромой, блюдечкам, сахарнице, молочнику, и все это делала так, будто за ней была погоня на автомобилях. Спецдама перетирала мытые чашки, щипчиками накладывала в них сахар, и когда из кофейника лилась душистая струйка, от сахара кверху ползли тончайшие вьющиеся дорожки и расходились наверху сладкими веерами. Найдите-ка теперь дома, где все это случается, где сахар пахнет в саксонской чашке, где бахрома у салфеточек выглажена и отливает синевой.