Михаил Гершензон
Степан Петрович Путаница
Два охотника
Степан Петрович – это наш преподаватель.
Настоящая фамилия его – Пуговицын. Мы прозвали его Путаницей, потому что он очень рассеянный человек.
В прошлом году Еремин встретил его на Моховой. Путаница шел в университет и по дороге читал газету. Правой ногой он шел по тротуару, а левой ногой – по мостовой. Он очень смешно хромал: рубль – двадцать, рубль – двадцать.
Еремин шел икнул его:
– Степан Петрович, что с вами?
Путаница остановился.
– Ах, это ты, Еремин! Не знаю, я охромел. У меня одна нога короче другой.
Еремин пришел в школу и рассказал, какая неприятность приключилась с Путаницей.
Сережка Парфенов махнул рукой.
– Это что, – сказал он, – третьего дня он отмочил штуку почище. Мы с Ванькой ридалп. Степан Петрович ждал трамвая у остановки. А когда трамвай подошел, он вдруг снимает калоши. Так и уехал, а калоши остались на мостовой.
Мы Сережке поверили: от Путаницы всего можно ждать. И только Сережка кончил рассказывать, вбегает Крякшин и кричит:
– Ребята, бегите в уборную, Путаница моет руки колбасой.
Конечно, мы побежали в уборную. Путаница стоял у рукомойника и намыливал руки ломтиком московской колбасы. Мылил, мылил, потом плюнул:
– Тьфу, что за мыло такое! Срам один, какое низкое качество продукции!
Он преподает у нас обществоведение. И какой молодец! Как пойдет говорить, – волосы дыбом, глаза блестят, руками машет. Схватит кусок баранки и пишет ею, будто мелом, формулы на доске про прибавочную стоимость или что-нибудь другое. Потом вытащит из кармана платок, он всегда с доски платком стирает, и давай полировать доску, а доска и без того пустая. И все равно понятно, и никто не смеется, потому что очень ученый человек Путаница и всегда в самую точку бьет, – хочешь, не хочешь, а заслушаешься.
Мы и не поправляем его, если он оговорится или ляпнет что-нибудь, не в том дело, это всякий знает. Мы уже к этому привыкли. Ясное дело, когда человек в пяти местах лекции читает, здесь про одно, там про другое, а книги пишет про третье, можно и ошибиться.– Это – мелочи жизни, – говорит Еремин. – А такого другого – поищи. Он тебе все, что захочет, из книг вывернет и перед глазами поставит, как привинченное. Такого другого больше нет и не будет.
Путаница – это наша главная гордость. Мы с Крякшей нарочно ходили в 64 школу послушать ихнего обществоведа. Куда! Далеко куцому до зайца.
А все-таки один раз было у нас дело. Так нас Путаница насмешил, так насмешил, – целую декаду мы потом хохотали. Как войдет в класс, – мы смеяться, и он смеяться. И главное – нисколько он в этом не был виноват. Тут кто не спутает? Тут Путаница не виноват.
Пришел он в тот день в ударе. Это по нему сразу видно. Сперва он долго молчал, ерошил волосы и смотрел насквозь. Он так всегда смотрит, если в ударе: уставится на тебя, а тебя не видит, будто ты стеклянный какой. Мы все уж знаем: если долго молчит, значит, не урок будет, а прямо кино. Даже свербит немножко: про что будет говорить. Говорить-то он должен был про японскую войну и про пятый год, это мы знали. А вот как повернет, и с какого боку начнет крушить? Будто кайлом каким замахивается, любо смотреть на него, когда так вот молчит.