Читать онлайн «Речь по случаю присуждения премии Эразма»

Ингмар Бергман

Речь по случаю присуждения премии Эразма

Потребность творчества всегда ощущалась мной как голод. Я не без удовольствия констатировал его в себе, но никогда за всю сознательную жизнь не задавался вопросом, откуда он возник и почему так настойчиво требует удовлетворения. Теперь, в последние годы, когда голод стал ослабевать, превращаясь уже в нечто иное, наступило, по-видимому, самое время выяснить причины моей «творческой деятельности».

Одно из ранних воспоминаний моего детства – попытки показать другим, чего я могу добиться: успехи в рисовании, игра мячом в стенку, первые минуты, которые я смог продержаться на воде.

Я помню, как сильно стремился привлечь внимание взрослых, демонстрируя перед ними эти доказательства моего присутствия в чувственном мире. Но что бы я ни делал, мне все казалось, что внимания мне уделяют мало. Поэтому, исчерпав все реальные возможности, я начал фантазировать, развлекая своих сверстников неслыханными историями о моих тайных подвигах. Я лгал, как бы заклиная действительность, но моя магическая ложь беспомощно разбивалась о трезвый скепсис окружающего мира. В конце концов я вынужден был отказаться от общения и замкнулся в себе. Так ищущий отклика, обуреваемый фантазиями ребенок довольно быстро превратился в ранимого, хитрого и недоверчивого мечтателя.

Но мечтатель может быть художником только в своих мечтах.

Потребность же высказаться, найти сочувствие, жить в тепле человеческого общения оставалась. И она становилась тем настоятельнее, чем теснее смыкалось вокруг меня кольцо одиночества.

Конечно же, теперь ясно, что моим средством выражения стало кино. Кино стало моим языком, я научился объясняться с другими, не прибегая к словам, запаса которых мне не хватало, не прибегая к музыке, над которой я был не властен, обходясь без живописи, оставлявшей меня равнодушным. Я внезапно обрел возможность общения с окружающим миром в буквальном смысле «душа в душу» на языке, почти неподвластном контролю разума.

С жадностью изголодавшегося ребенка я набросился на это средство коммуникации и почти двадцать лет неутомимо, чуть ли не в припадке какой-то ярости передавал другим свои сны, впечатления, фантазии, приступы сумасшествия, неврозы, судороги веры и неверия, наконец, чистую ложь.

И я никак не мог насытить свой голод. Деньги, известность и успех были ошеломляющие, но я относился к ним, в общем, трезво – просто как к плодам моей деятельности. Сказанным я не хочу умалить того, что, возможно, сделал. Думаю, мой труд был и, вероятно, остается небессмысленным. Но вот что устраивает меня еще больше – я вижу теперь прошлое в новом, менее романтическом свете. Искусством можно заниматься и для собственного удовольствия. В этом тоже есть смысл. Для самого художника.

Таким образом, положение мое представляется теперь менее сложным, менее интересным и, главное, менее славным.

Если уж быть откровенным до конца, я считаю, что искусство (и не только киноискусство) потеряло свой смысл. Литература, живопись, музыка, кино и театр, как некие диковинные животные, порождают и выкармливают сами себя. Возникают и распадаются все новые их мутации, новые комбинации, вся эта деятельность, движение, на посторонний взгляд, кипучи, нервны, энергичны – посмотрите только на наших художников, на то, как они в великом творческом горении создают для себя и своей все более рассеянной публики образы мира столь суверенные, что они ничего, как кажется, не говорят ни нашему уму, ни сердцу. В немногих имеющихся на земле заповедниках художников наказывают, а к искусствам относятся настолько серьезно, что считают необходимым душить и направлять их. А ведь искусство по своей природе – свободно, бесстыдно и безответственно, как я уже говорил, движение его интенсивно, почти лихорадочно, оно смахивает, пожалуй, на змеиную кожу, в которой снуют муравьи. Змея давно не опасна, она мертва, выедена, лишена яда, но ее оболочка, заполненная хлопотливой активностью, все еще шевелится.