Туве Янссон
Филифьонка, которая верила в катастрофы
Жила-была Филифьонка. Однажды она его намыленной щеткой до крайней голубой каемки и ждала каждую седьмую волну, а та появлялась как раз в нужный момент, чтобы смыть мыльную пену.
Потом она терла коврик до следующей голубой каемки. Солнце меж тем согревало ей спину, а она стояла своими ножками в прозрачной воде и все терла и терла коврик.
Был мягкий и тихий, самый подходящий для стирки коврика солнечный день. Медленно и сонно катились волны прибоя, лениво помогая Филифьонке, а пчелы жужжали вокруг ее красной шапочки, принимая шапочку за цветок.
«Ладно, помогайте, помогайте, — угрюмо думала Филифьонка. — Я-то знаю, как на самом деле обстоят дела. Так мирно бывает только перед катастрофой».
Она добралась до последней голубой каемки. Седьмая волна обмывала коврик, пока Филифьонка не втащила его в море целиком, чтобы хорошенько прополоскать.
Филифьонка видела ровное красноватое скалистое дно; а там внизу, под водой, прыгали взад-вперед солнечные блики. Они плясали и на пальцах ее ног, окрашивая их — все десять — в золотистый цвет.
Она погрузилась в размышления. Можно было бы раздобыть новую оранжевую шапочку. Или вышить солнечные блики по краю каймы старой. Вышить золотом. Но конечно, это все равно будет уже не то — ведь солнечные блики на шапочке останутся неподвижными. И вообще, что делать с новой шапочкой, когда подступит опасность? С таким же успехом можно погибнуть и в старой…
Филифьонка вытащила коврик на берег, хорошенько выбила его о склон горы и с недовольным видом начала вышагивать по нему, чтобы выжать воду.
Погода стояла на редкость прекрасная, и это было странно. Что-то должно случиться. Она это знала. Где-то за горизонтом собиралось что-то темное и опасное, оно пробивалось наверх, вот оно уже приближается — все быстрее и быстрее…
— Знать бы, что это такое, — прошептала Филифьонка. — Все море чернеет, что-то бормочет, солнечный свет меркнет…
У нее застучало сердце, похолодела спина, и она обернулась, словно ожидая увидеть врага. Море сверкало, как прежде, солнечные блики, танцуя, выписывали на дне игривые восьмерки, а летний ветер, как бы утешая, сочувственно гладил ее мордочку.
Но не так-то легко утешить Филифьонку, охваченную паникой неизвестно почему.
Дрожащими лапками расстелила она на просушку коврик, поспешно собрала мыло и щетку и помчалась домой, чтобы вскипятить чайник. Около пяти часов к ней обещала заглянуть Гафса.
Дом Филифьонки был большой и не слишком красивый. Кто-то, видно, захотел избавиться от банок со старой краской и выкрасил его снаружи в темно-зеленый, а внутри — в бурый цвет. Филифьонка сняла дом в наем, без мебели, у одного хемуля. Он уверял, что Филифьонкина бабушка, мама ее мамы, живала здесь летом в дни молодости. А поскольку Филифьонка очень любила свою родню, она тут же подумала, что ей надо поселиться в этом доме, чтобы почтить память бабушки.
В первый вечер она сидела на крыльце и думала, что ее бабушка, должно быть, в молодости была совсем другая. Невозможно представить себе, чтобы настоящая филифьонка, неравнодушная к красотам природы, могла бы поселиться здесь, на этом ужасном берегу с такой скудной растительностью. Ни сада, где можно варить варенье, ни единого, самого маленького, лиственного деревца, которое можно превратить в беседку, и даже ни единого приличного пейзажа.