Юна Летц
Укромство в переводе на жизнь
Укромство в переводе на жизнь
Как умирали иллюзии… По городам шли ноги из туловищ, на шарнире ездила голова, из которой живут. Из головы живут, а все остальное паразитирует через нее, тело приставлено как конвоир, и ничем не отодрать, надо таскать его за собой, как напасть, таскать, пока само не отвалится.
А вот и он – красавец-человек. Топчется и ждет свой суп. Машина приехала с опозданием, бочки оказались холодными, но через час пусты – неотложка. Во втором круге дали по корке, но – все. Красавец-человек:
Корку разделили – ворчало сначала в животе, потом словами. Но корки не прибавилось. Разбрелись по углам: переводчик переводит, конструктор острит, редактор режет, архитектор выстраивает (с партнерами) отношения. Переводчика зовут Коршин, он как ангел маркий, творческий агент, бумажный – кожица высохла, сухое молоко-тело. Потеет через дела, внутрь. Тем не менее: рубашка в пуговицу, лицо бритое и без язв. Читает на языках – двоится. Кандидат, пациент.
– Слушай, а я сегодня видел очередь, думал, митинг, оказалось, очередь.
– И что там?
– Кошек отдают. Кошки едят…
– А у меня сеттер был, отвез в лес.
– Грибами не выживешь.
– Мыши.
Разговаривали иногда, но, в основном, делали. В основном, те делали на них. А у этих психика на сопле, недостаток минеральных веществ. Но не вымерли. Приоритет – не вымереть, четкая установка. Цепляются за реальность – рука вьется, как закорючка, терпеливое лицо. Надо что-то есть, покупать свитер, шампунь. Обсуждать ничего не происходящее. Не праздновать рождество, не хотеть в отпуск, выгнать любимого пса.
– Иди, Бармалей.
А он стоит и смотрит глазами, как ничего не понял.
Надо примотать легонько к дереву и бежать: пока еще выпутается…
Так они жили, душили себя надеждами. В офисах шли игрушечные грозы, в квартирах дергались подавленные вещами, в планах скулили сквозняки, пищали датчики ошибок, разумная серость расчесывала банальную голову – перхоть летела в параллельный мир, а этот, оригинальный, был такой маленький, но никто не интересовался им по-хорошему, из года в год никто не знал, зачем этот мир существует. И они были два сапога пара – человек и мир. Пастор пастеризует, мастер мастерит…
– А ты чем занимался всю жизнь?
– Носил имя.
– Донес?
На многих и не раз. Ходил через муки красной зависти, по головам, через стены, время свое тратил на то, чтобы научиться не кричать и все же кричал, пораженный ощущением жизни, как маленький ребенок бился в этом одиноком страхе бессмысленности человеческого состояния. И многие слои опыта должны были нарасти, прежде чем сформировалась эта лупа, через которую он смотрел на себя, и где-то в глубине отражений – вот он, человек. Костяной шлем головы, внутри – сжатая мясистая нервность, она же – мозг, клокочущее ядро жизни. Внешняя сфера спрессована там с помощью понятий – это и есть мозг, спрессованный мир. И если что-то заканчивается в мире, это заканчивается и в людях.