Арсений Александрович Тарковский
Перед листопадом
Свеча
Мерцая желтым язычком,Свеча все больше оплывает. Вот так и мы с тобой живем —Душа горит и тело тает. 1926 «Цветет и врастает в эфир…»
Цветет и врастает в эфирЗвезды семигранный кристалл,Чтоб я этот призрачный мирВ подъятых руках осязал. На пальцах летучий налет —Пространства святая вода,И острою льдинкой растетНа длинной ладони звезда. Но мерно колышет эфирСозвездия тающих тел,Чтоб я этот призрачный мирВ руках удержать не сумел. 1926 «Летийский ветер веет надо мной…»
Летийский ветер веет надо мнойЗабвением и медленным блаженством. – Куда идти с такою немотой,С таким слепым, бесплодным совершенством. Изнемогая, мертвенный гранитНад мрачною водою холодеет. – Пора, мой друг. Печальный город спит,Редеет ночь и улицы пустеют;И – как тогда – сверкает голубой,Прозрачный лед. Январь и ожиданье,И над бессонной, медленной НевойТвоей звезды далекое мерцанье. 1926 «Погоди, погоди!. . »
Погоди, погоди!Ты ведь знаешь сама:Это всё не для нас —Петербург и зима,Та высокая молодость на островах,И ночные рассказы о крепких делах,За метелью костры, за кострами Нева. Ой, шальная, шальная моя голова,Ой, широкие сани под шитым ковром,Бубенцы и цыганские ночи вдвоем!Только мне и осталось, что память одна,Только черная память в стакане вина,Да горючие песни о злобе моей,Да веселые письма далеких друзей. Даже сонная боль пережитого дня,Даже имя твое покидает меня. 1927 Музе
Что мне пропитанный полынью ветер.
Что мне песок, впитавший за день солнце. Что в зеркале поющем голубаяДвойная, отраженная звезда. Нет имени блаженнее: Мария, —Оно поет в волнах Архипелага,Оно звенит, как парус напряженныйСеми рожденных небом островов. Ты сном была и музыкою стала,Стань именем и будь воспоминаньемИ смуглою девической ладоньюКоснись моих полуоткрытых глаз, —Чтоб я увидел золотое небо,Чтобы в расширенных зрачках любимой,Как в зеркалах, возникло отраженьеДвойной звезды, ведущей корабли. 1928 «Запамятовали, похоронили…»
Запамятовали, похоронилиШирокий плёс и шорох тростника,И тонешь ты в озерном, нежном иле,Монашеская, тихая тоска. Что помню я? Но в полумрак вечернийПлывет заря, и сонные лесаЕще хранят последний стих вечернийИ хора медленные голоса. И снятся мне прозрачные соборы, —Отражены в озерах купола,И ткут серебряные переборыВолоколамские колокола. 1928 «Ты горечью была, слепым…»
Ты горечью была, слепым,Упрямым ядрышком миндальным,Такою склянкою, такимРасчетом в зеркальце вокзальном,Чтобы раскрылся саквояжБольшого детского вокзала,И ты воочью увидалаИ чемодан, и столик наш,Чтобы рассыпанный миндальВозрос коричневою горкой,Или проникнул запах горькийВ буфетный, кукольный хрусталь,Чтобы, толкаясь и любя,Кружиться в зеркальце вокзальном,И было множество тебя,По каждой в ядрышке миндальном. 1928 Хлеб
Кирпичные, тяжелые амбарыГустым дыханьем напоили небо,Под броней медной напрягались двери,Не сдерживая гневного зерна. Оно вскипало грузным водопадомПод потолок, под балки, под просветыРаспахнутых отдушин, и вздувалисьБеременные славою мешки. Так жар дышал. Так жил амбар. Так мыши,Как пыльные мешки, дышали жаром,И полновесным жиром наливалсяСквозь душный полдень урожайный год. Так набухали трюмы пароходов,И грузчики бранились вперемешкуС толпой наплывшей. Так переливалосьСлепое солнце в масляной воде. 1928
