Александр Юдин
Юнгельс и Гуревич
Страницы данной машинописи были обнаружены неизвестным Незнающим три года тому вперёд.
Представляют собой хроники единения противоположностей через управляемый хаос.
Проще говоря, сказка, в которой могли бы жить мы, но нам повезло.
Глава 1. Иная агентура.
– В наше время всеобщего самоопределения совершенно невозможно однозначно принадлежать какой-нибудь конкретной общности. Скажем, не можешь ведь ты быть монархистом и при этом исповедовать новую этику, – Гуревич судорожно сглотнул, стараясь сохранять видимое спокойствие. – А ведь потребность эта никуда не делась: каждому представителю рода человеческого было жизненно необходимо принадлежать какой-нибудь церкви, общине, партии…
– Гуревич, будьте добры, заткните свою пасть! – штатный участковый Юнгельс не стеснялся в выражениях ни с кем и никогда, разве что перед начальством он был тише воды, но и это исключительно из-за собачьей преданности соцпакету. Компромиссы без видимой выгоды Юнгельсу были чужды. – Если бы Вы читали хотя бы немножечко Бодрийяра и самую малость Жижека, Вы бы понимали, что принадлежность к общности не более, чем социальный конструкт, самим социумом и навязываемый, и более того: не самим даже социумом, а его симулякром.
– Но помилуйте! – вскричал Гуревич.
– Если бы, дорогой мой Гуревич, я имел желание миловать, я бы пошёл не в участковые, а в священники. Впрочем, и там этой идеей не слишком озабочены, насколько я знаю.
Гуревич и Юнгельс могли спорить бесконечно. Юнгельс, конечно же, не читал ни Бодрийяра, ни Жижека, ни, упаси Господи, Дерриду: он был больше наслышан, чем начитан. Ночные дежурства на Чистых Прудах не проходили даром: в эпоху всеобщей интернет-гласности отбивать почки задержанным было положительно невозможно, если задержанный не выступал за свержение конституционного строя, а каждого словоохотливого забулдыгу в подобном не заподозришь: это и честь мундира порочит, и служебным расследованием грозит заодно. Поэтому на дежурстве Юнгельс был вынужден получать сразу три образования: философское, психологическое и литературное. Математики, к счастью, бухали в иных местах, потому что чли преемственность поколений и территориальную подсудность. Поэты же и философы любые рамки презирали, но без парадоксов жить не могли, поэтому собирались преимущественно на Чистых и на Болотной: Арбат тогда был слишком шумен и опасен для алкоголика без рубля и базовой осторожности.
Гуревич был как раз из тех самых завсегдатаев отдела, но уже больше для галочки, а не для палочки: из небрежного студента психфака он превратился в «эксплуатирующего механизм избегания» тайного осведомителя, что давало ему несомненно больше выгоды, чем бесплатное образование с его отсутствующими перспективами. Кроме Шопенгауэра Гуревич прочитать ничего не успел, поэтому все свои подлости считал представлением Воли, с которой он не мог поделать решительно ничего.