Читать онлайн «О грусти этих дней кто, как не я, напишет...»
Автор Борис Кригер
Борис Кригер
О грусти этих дней кто, как не я, напишет…
Издательство Э. РА
Москва,
2004
Корректура и компьютерная верстка: Эвелина Сигалевич
* * *
О грусти этих дней,
Когда последний вестник
Из лиственных клочков
Вращается на месте
Свинцеющих небес,
Волнения не без,
Сложу немые песни
Для нежных паучков,
Хоть им не интересней
От песен, не теплей…
И холодом несёт
С арктического тыла,
И даже голова
Как будто бы остыла,
И замирает вновь
В растениях их кровь,
Текущая по жилам,
Весёлая сперва,
Но ей совсем не мило
Вновь превращаться в лёд…
О грусти этих дней,
Когда дыханье тише
И нет в печи огня,
Кто, как не я, напишет?
Уже в который век,
В миру твоих опек,
Под ласковою крышей,
Напишет, как не я?
И кто, если не мы же,
Прочтём это скорей…
* * *
Ища покровительства рифм
В сетях молчаливого танца,
В глубинах рояльного глянца
Мы видим кружение нимф.
И прелесть далеких Тулуз,
Скорее, придуманных вовсе,
Мы всласть сфантазируем после
С участием опытных муз.
Не чтя уже выцветший шарм
По сущности дикой Европы,
На тонких папирусах что–то
Оставило время не нам.
И травами словно целясь,
Отварами редких растений,
Селю я тебя в средостенье,
И плача, и тихо молясь.
Молясь, чтобы что–то понять,
Молясь, чтобы выгадать время,
Немыми молитвами теми
Хоть как–то рассудок занять.
Клянясь, что протиснусь я сам,
Где сходятся жизни и лица,
Но нам мировая столица
Всегда была где–то не там.
Но нам был не там даже храм,
Но нам всё хотелось по–свойму.
И мир нас в тугую обойму
Впихнул, лишь сложив пополам.
И ставя превыше всего
Значение слов и сюжетов,
Нас вечность поглотит за это,
Так и не сказав ничего.
* * *
Со дня творенья ласковый кристалл
Твоих зрачков, не ведая подвоха,
Меня в себе послушно отражал,
Не понимая, что же в этом плохо?
Я там, селясь, разведывал углы,
И разносил по комнатам предметы,
И составлял грузинские столы,
Чиня застолья для немого света!
Ты провожала птиц за облака,
Куда ещё податься бедным птицам,
А я лежал и мирно мял бока,
Своим недонаписанным страницам…
И разнеся по всей твоей земле
Причины слез, как прах твоих пернатых
С прозваньем Феникс, я таил в себе
Твоих зрачков бездонные караты!
* * *
Дома стареют медленней, чем люди,
И не дают себя разубеждать
В необходимости неспешно ждать
Того, что будет и чего не будет.
Дома стареют медленней, чем мы,
И даже ещё медленней, чем мысли,
Кружа пылинки капельками жизни
В просветах окон и чуланной тьмы.
Мы заполняем их немой каркас
Своими недожитыми речами,
Они их доживают вместе с нами,
И после нас, и даже вместо нас.
Ни шум дождя, ни ветреная ночь
Не может заявить себя последней,
Стуча дверями в замкнутой передней,
Стараясь стуком тем часам помочь.
В домах стареют книги и цветы,
Засушенные в выцветших страницах.
Ах, что же тем столетним книгам снится?
Всё чьи–то пальцы, вздохи да мечты.
* * *
Большую часть бытия посвящая
Разглядыванию вещей,
Подробному рассмотренью
Трещинок на буфете,
А также всегда прощая
Всё за похлебку щей,
За сонное истощенье
Пепла на сигарете,
Жизнь проникает в быт
Струйкой того тепла,
Что сочетает в дне
Сотни его пределов,
И лабиринт корыт,
Полных до края тла,
Не соблазняет бег
Неразведённых стрелок.
Так начинает день
Крышечка от чернил
Серною кислотой
Сонного разговора,
И протяженьем в жизнь
Столбики от перил
Строго хранят покой
От неземного взора.
Ставнями шелестя,
Как черноухой жестью,
Суммами перечтя
Всё, что имеет смысл,
Вьётся, жеманясь, спя,
Ссорясь и греясь местью,
То, что, увы, нельзя
Звать гордым словом мысль.
Разбередя себя
И возникая снова,
В строгом учете знаков
И недоимке слов
Корчится, теребя,
В кожных моих покровах
Ниточка зодиаков
Генов моих дедов.
К обнаружению таблички из Первого Храма с капельками золота от расплавившейся при пожаре кровли
На маленькой табличке письмена
В ложбинках букв, запомнивших паденье
Калёных капель золочёной кровли,
Разбередя немую боль ли, кровь ли,
Мой бедный Храм, заплакавший в гореньи,
Исторг родного Бога имена.
За что? Мне больше негде горевать!
Нет больше груд неравенства ступеней,
Не позволявших, восходив, забыть,
Куда восходишь! Негде мне завыть
И разбросать на жёстких плитах пени,
Которые мне некому подать!
За что лишил меня мой строгий Бог
Простого чувства значимости духа
И принадлежности к единой цели?
О чём мне капли золота пропели
И донесли сквозь эхо в область слуха
То, что я зреньем ощутить не мог?
* * *
Мы сетуем на быстротечность! Hу?
Виним в несправедливости тугие,
Страдающие паранойей стрелки!
А между тем, сии упрёки мелки,
Как, может быть, наверно, и другие,
Поставленные Господу в вину.
Итак, взгляните, мы живём меж скал
Застывшего промеж мгновений время,
Для нас опрысканного на бегу
Внезапным клеем липкого рагу,
Изваренного из сухого семя
Полей, в которых Млечный Путь скакал.
На острие стальной калёной мглы,
На самом кончике застывшей битвы,
Едва достигшей апогея в том,
Что называют всуе бардаком,
Мы поселились на разрезе бритвы
И обживаем острые углы.
* * *
Я в таинствах немого примирения
С негодными предательскими снами
Нашёл свое утраченное кредо,
Как краешек разлитого варенья
Собой являет грозное цунами
Для всех, кому ещё бездонней небо.
Я обнимаю тех, кто изневолен
Своей души изъеденным мочалом,
И возвращаю горький поцелуй
Тому, кого залил бы алкоголем
И позабыл бы все его начала
Средь первозданных одиноких струй.
Так возникая в отраженьи судеб,
Растянутых в тугие струны буден
В несовершенных святотатствах уст,
Мой жалкий профиль, утомлённый трутень,
Бежит от края, что чрезмерно люден,
К иному краю, что чрезмерно пуст.
* * *
Мне ещё многому так надо научиться,
Мне ещё многому так надо научить.
Такая сложная наука — просто жить
И не ловить за хвост несчастную синицу.
Мне ещё много надо серых журавлей
Поймать средь неба вверх подвешенных пределов
И, разрыхляя свет, по выделке небелый,
Разбережать в себе остаток светлых дней.
Мне ещё много ненаписанных стихов
Пропеть хотелось бы, хватило б только силы,
Чтобы не вышли эти песенки плаксивы,
Как то бывает с приближением годов.
Мне ещё многое придется позабыть,
И даже то, — узнать что предстоит лишь,
И к этой жизни, видимо, привыкнешь,
Лишь как придет пора отвыкнуть жить.
* * *
Завороженный творогом,
Нежным творогом зим,
Всё, что было мне дорого,
Растерял и забыл.
Всё, что было мне значимо,
Важно больше не мне,
И в чертах обозначенных
Календарь на стене.
Расколоченным омутом
Бьётся сердце забот,
И каким–то поломанным
Выдаётся восход.
И каким–то не выданным
Замуж или врагу
Возникает предвиденье
Острой боли в боку.
Не витаю в сознании,
Как в пергаментах грез,
А хромаю в старании
Урезонить невроз,
И брожу незамеченный
Средь творожности зим,
Как больной обесцвеченный,
Лишь с тобой не один.
* * *
От гениев всегда несёт загробьем,
Не столько хладом, сколько хладнокровьем,
А также неприступным веществом,
Которому не стоит за столом
Искать сравненья или же подобья
С банальностью учебного пособья.
И каждый божий протрезвелый шквал
Нас, обуяв потребностью похвал,
Ведёт к столу с уверенностью дерзкой,
Что в этот миг писать бы впору фреcку
С нас, оседлавших стул, как пьедестал.
Но то — не так совсем, не так, оставь,
Не разменять фантазию на явь,
Не различить ни калек, ни пророчий,
И гений — только узник многоточий,
В реке забвенья плещущийся вплавь.
* * *
Я взял вас в сеть, скупого мира дни,
Кроша сухарь метеоритным ливнем,
Гордясь клыком или же лучше бивнем,
Ловя на кухне шкурки ананаса,
Плода и символа моей родни,
Буржуев злостных и жильцов Парнаса.
И так не по–монашески влюбясь,
Едва ль кичась заученным наречьем,
Глотая горечь беленьких пилюль,
Плету я нескончаемую вязь
Непроходимой сети человечьей,
Ловя в нее то дни, а то часы,
И звонкие кружки, что из металла,
Которому предстало заверять
Весьма весомую надежду сделок
И грусть моих уже больных сиделок,
Не воспринявших мысль мою о том,
Что нет везенья в стае человеков,
И материальным миром подструнясь,
Не бередя в себе поток сознанья,
Я пропускаю летние купанья
И проживаю вскользь свои плоты,
Которые уходят и уходят
На самый краешек того, что мы
Зовём созвездьем сладкого покоя,
Которого нам не узнать, но мы
Его и так узнать бы не желали.
И бог с ним, лучше снова о металле,
Который больше не несёт в себе
Ни сласть владения, ни грусть потери.
И на Востоке сонные тетери
Уже узрели солнечный приход,
Пока у нас ещё почти всё пусто.
Ни торжества, ни змея, ни мангуста,
Ни колдовства по кухням второпях,
Ни расставанья с жесткостью постели,
И телом чуя приближенье сна,
Я сознаю себя во всем виновным,
И в то же время невиновным, так
Уже сложилось, каждый мы пустяк
К себе привяжем и воркуем нежно
О своезначьи и большой вине,
А между тем нет истины в вине.
По крайней мере в том, что неизбежно
Нам поставляет душный магазин.
Нас обманули, из стальных витрин
Украли всё, чем славились напитки,
А нам остались пытки, только пытки
Распространять влечение своё,
Вливать в себя отравленные зёрна
Народных благ и пошлости народной,
И незнакомых мыслей о войне,
Которая считалась неизбежной,
Какой–то окончательно небрежной
И не возникшей где–то всё равно.
* * *
Я с яблока снимаю кожуру,
Сначала океаническое ложе
Белеет, на Антартику похоже,
И континент, где скачет кенгуру.
Я по–субботни банному утру
Творю хребты под кончиком ножища,
Мне яблоко уже не просто пища,
А шар гигантский, что парит в миру.
Его ведя вокруг настольной лампы,
Меняю дни на ночи и назад.
Как жаль, что не купили виноград
Иль сливу, я б луну пристроил там бы.
Но бьют часы. Лет миллиард прошел.
Потыкал я свой мир метеоритом,
И вот уже моя Земля залита
Холодным соком, словно дождь пошел.
И там внизу на гладях белых вод
Льнут облака — то лепестки ромашки,
Те, что я днем отчалившим вчерашним
Тебе дарил, закончив свой поход.
Ну, хватит тверди мять пустой поднос,
Пора и тварям дать простор обжитый,
Опять потыкав мир метеоритом,
Росточки жизни я в него занес.
А там уж поселил и человеков
По несомненно стойким островам,
И пусть живут без страха за тот хлам,
Из коего творится жизнь эта.
Но, наигравшись, яблоко я взял
И просто съел, забыв о том, что создал,
Наверное, затем мне Бог и мозг дал,
Чтоб глупости я быстро забывал.
* * *
Животные страдают бессловесно.
Хворая, длят несчастие своё,
Как будто ждут на станции метро
Или трамвай — занять пустое место.
Животные хворают, не моля,
Не задавая лишние вопросы,
А просто ждут, как прежние матросы
Команды ждали сняться с якоря.
Сосредоточив мысли на своём,
Обмякши, с шёрсткой вялой и нелепой,
Они не ждут ни рая, ни ответа
И не дрожат, как мы, пред небытьём.
* * *
Практически привыкнув горевать
О том, что составляет окруженье
Всего, что можно обозначить словом
«Покой»; в неравной схватке за Нирваной
Себя сгноив по разным пустякам,
Я продолжаю мять свои диваны
И пропускаю то, что нам отлил
Веселый Бог из чашечек восторгов,
Безумный ветер, смелость скоростей,
Поток игристых вод и попугаев,
Знакомых птиц и северных светил,
Короче, всех, что он уже отлил
Нам из своей бутыли ожиданий.
Вот волшебство прокуренного сна —
Взять верх над тем, что будто бы сокрыто
В знакомых складках разрыхлённой кожи,
И всё, что есть, отдать тебе, о Боже,
Бери, что дал, и дай мне отдыхать,
Не возникая снова в подтасовках
Твоих невзрачно снятых авантюр,
Средь восхитительных небес, натур,
Культур и встрясок силы откровенной.
Я не возник из призрачных колен,
Описанных в твоих настольных книгах,
Я не способен в тяжестях и ликах
Распространять виденье перемен.
Даже потомством скупо семенясь,
Я растворяюсь в пытке поколений,
В их несомненном зареве, что нам
Не светит больше, чем другим светило.
Могила. Пусть. А что, и пусть могила.
Я научусь себя не вспоминать.
* * *
Я люблю тебя, как дымку над холмами,
Я люблю тебя, как воздух над рекой,
И хоть мало расстоянья между нами,
Но не смею я дотронуться рукой!
Я люблю тебя, как солнечные блики
На воскресных полуснежных облаках,
Я люблю тебя, как радостные крики
Лебедей, несущих сказку на руках!
Я люблю тебя, как озеро дневное,
Заполняющее впадины земли,
И во мне клокочет бурное живое
Слово: «Милая, меня ты полюби!»
* * *
«Умирают только за то,
«ради чего cтоит жить».
Антуан де Сент — Экзюпери
Средь созвездий немого оскала,
Средь пустыни и звёздного сна
Я рисую, рисую удава,
Проглотившего сдуру слона.
И стоит предо мной человечек,
Потонувший в широком плаще,
И рисую ему я овечек
И каких–то зверюшек вообще.
Говорит мне мальчонка с зевотой,
Обронив как бы вскользь, невзначай:
«Если ты приручаешь кого–то — То навеки его приручай».
* * *
Мы слишком умны, чтобы знать о простейших вещах,
И слишком безумны, чтоб верить своим откровеньям,
И кружится шарик растущего в душах смятенья,
И теплится отблеск его на застывших устах.
Мы слишком устали, чтоб мерить иные миры,
И слишком вольны примирять непомерные меры,
А также шумны, хвастуны, суеверны, безверны,
Чтоб скрыть неминуемость нашей отжившей поры.
Мы слишком не те, для кого распинали Христа,
И слишком уж те, для кого заплатили Иуде,
От этого выпало нам то обилие буден,
В которых и есть нашей жизни пустой суета.
* * *
Розоватая ткань облаков
В невесомых расщелинах неба —
Это грузные гроздья Богов,
Не дающих ни зрелищ, ни хлеба.
Как бродяга, развенчан Олимп
И назначен вулканом на Марсе,
И, как вялый и томный полип,
Отживает своё, как ни майся…
Отмежёваны сказки зазря
Перезревших богинь и героев,
И прохладное небо, коря,
Не кивнёт нам своей головою.
Мы одни, как и были, во все
Разлинованные разнолетья,
И какие–то давние «не»
Добавляют себе междометья.
И дорвавшись до наших страстей,
Наполняется небо горстями,
И ложится в пустую постель
Этот мир, оставляемый нами.
И воркует под сводом, томясь,
Голубица о канувшем лете,
И скользит, как волшебная вязь,
Пестрота непутёвых столетий.
* * *
В щенячьем восторге
От пьяного воздуха,
От просто весёлой
Границы холмов
Мы время на торге
Воруем без роздыха
И с радостью голой
Смакуем свой кров.
За смутными силами
Выцветших праздников,
За серыми складками
Наших невзгод
Какими мы милыми
Стали, проказники,
Смешными закладками
В книгах природ.
Прочь, грузные прения
С грозными масками,
Невнятный разбег
Всевозможной тоски…
От сладкого трения
Кисточки с красками
На сочный побег
Нахлобучь лепестки!
* * *
От мельниц ветряных
Пропеллером взмывая
Беспечных и иных
Оскалистых ветров,
Хмельные кубки нам
Свободой наполняя,
В них подсыпает сны
Сервантес–суеслов.
Кольчугою моей
Не уберечь от смерти
Ни страстности огня,
Ни алчности побед,
Постылый суховей
Житейской круговерти
Не высушит меня
В моём рассвете лет.
Размеренным в моём
Немеренном скитаньи
Лишь будет стук копыт
Да отблески костра,
Поношенным копьём
Срывая одеянье,
Зовущееся быт,
Вновь станет жизнь остра.
Кочующих племён
Издёрганный наследник,
Растративший свою
Ознобшую изнань,
Я средь больных времён
Уверовал не в бредни,
А в вечную струю,
Стирающую грань.
И шлем свой очертя,
Без хладного расчета
Ищу я одного —
Источник тот добра,
Который, говорят,
Избавит мир от чёрта,
Я б капельку его
Хоть горстью б подобрал.
Пусть мельницы дрожат,
Исчадие драконье,
Я вырву в крыльях их
Последнее перо,
Какой же аромат
Имеет беззаконье,
Когда законов смрад
Не знает естество.
В седло манит меня
Душа моя испанца
Из тёмных крепостей,
Где несвободы сонь,
Седлай скорей коня,
Мой верный Санчо Панса,
На волю поскорей
Неси меня, мой конь.
Манит в седло меня
Душа моя — калека,
По разным пустякам,
На разных берегах,
Пусть конь, во тьму неся
Безмерность человека,
Развеет по бокам
Его безмерный страх.
Календарь — гильотина весны
«Прошлое — родина души
«человека».
Генрих Гейне
Чуть остывши, забыто, отпето,
Календарь — гильотина весны,
И какое–то вечное вето
Проникает и селится в сны.
Ни следа, ни отметин — отжито,
Не воспрянет, не станется вновь,
И рекою забвенья омыто
Всё, что было: восторг и любовь.
Где–то там в разветвленьях корений,
Дней, времён или даже эпох
Поселился мой маленький гений,
Мой родной и улыбчивый Бог!
* * *
«На самых высоких вершинах
«ничего не растет».
Юл Бриннер
Высокие вершины
Безжизненно пусты.
Разумные причины,
Как правило, просты.
А линия изгиба,
Как правило, нежна,
А ледяная глыба —
«Титанику» — хана.
Так мы сидим на кухне
И знаем обо всём.
Когда кто где–то ухнет,
Посуду сполоснём.
* * *
«Господь Бог живет в деталях».
Аби Варбург
Протекая во всех направленьях,
Растворяясь во всех эликсирах,
Застывает и теплится время,
Опресняясь в глубинах эфира.
В мелочах и неспешных деталях,
В столкновеньях былинок и пыли
Мы с тобою вдвоём проживали
Всё, что раньше с тобой не прожили.
В сочетаньи с росинкой, с травою
И пустынным размахом вселенных
Проживает Господь. Я с тобою.
Ну, а также весь мир современный.
* * *
Как в созвездьи искомом
Мир нам кажется домом,
Я «Британники» томом
Отворяю строку.
Там я маленьким гномом
Поселился в знакомом
Окружении буквы
Под названием Q.
Я поставил кроватку
На изгибе покатом,
Буквы лесенку–хвостик
На ночь я подогнул.
Не узнал я отгадку
Кто был Понтий — Пилатом.
Я не звал его в гости,
Потому что уснул.
Я вообще нелюдимый,
Потому что сплю зимы.
Мне на уровне буквы
Дела нет до людей.
Пусть они много скачут,
Бьются, плачут, судачат —
Мне мой морсик из клюквы
Лучше всех новостей.
* * *
Дождь, следуя примеру палачей,
Считал листву простреленною жертвой.
В жилище тёплом громкий треск печей
Подтрунивал над юностью мольберта.
А по углам ворчала тишина,
Что вечно нет покоя ей от треска.
И льдистых окон чудо–пелена
Застыла, как мифическая фреска.
Всё это было рядом, не во сне,
Не где–то в неизведанном столетьи,
И снова жизнь вилась в печном огне,
И снова тень писала на мольберте.
И тёмный лес не ухал, не пугал,
А просто оставался между нами.
Сынишке он по азбуке читал,
Дочурку он баюкал пустяками.
А я с тобой по призрачной заре
Бродил и мял ковер из мшистых веток,
И не найдя в усохшем словаре,
Слова мы ткали из немого света.
Октябрь 1999 г.
* * *
Едва в Рёльсоссен
Приходит осень
И все норвеги
Ложатся спать, —
Средь мрачных сосен
Наш домик посен,
Но мы так любим
В нём зимовать.
Кружат над Гломмой
Снежинки–гномы,
Свет невесомый
Льёт Млечный путь…
Наш дом укромный,
В снегах бездонных
Наш дух бездомный
Ты приголубь.
Едва весны же
Полог бесстыжий
Покроет грыжи
Болотных чащ,
Мы спрячем лыжи,
И станет рыжим
На горизонте
Хребета хрящ.
* * *
Я не знаю, как жить,
Как смотреть на сиреневый куст,
Как над книжкою думать
Неверной лесистой порою.
Как мне сдерживать прыть
Ненасытных блуждающих уст,
Как узнать мне, где сумма,
Сместившая вечную Трою.
Как завязывать бант
У моей нерождённой сестры,
Как мне потчевать хлебом
Неясных друзей или стражей.
Как назойливый Кант
Связан с эхом июльской жары.
Как под вымытым небом
Не знать о внезапной пропаже.
Как заставить осечься
Внезапный тоски дилижанс.
Как испить многоточье,
Как выпить до капли молчанье.
Кто мой гневный предтеча.
Кто даст мне невыбитый шанс.
Кто уснёт во мне ночью
С моими немыми речами.
Пифагору о переселении душ
Семя вздрогнуло и взмыло ввысь росток,
Раздвигая комья пыльной суши.
По утрам растенья на восток
Навостряют солнцелюбы–уши.
В этом семени родился Пифагор.
Много лет душа бродила в козах.
А теперь среди поросших гор
Застывает мой мыслитель в позах.
Так вкушает каждый чашу ту,
Что в своих мытарствах уготовил.
Знать, не всякую свою мечту
Стоит нам замешивать на крови.
* * *
Вчера внимательно осматривал я глобус,
Земля мне показалась очень рыжей.
Я не имел в виду её утробу,
А я имел в виду, что шар напыжен.
Уж очень он не входит в список тем,
Где я имел бы дело с колыбелью
Всего того, что — я, и чем дышу, и ем,
Где я грущу и предаюсь веселью.
* * *
Мотылёк, как вспыхнувший огонь
Неурочной чудо–зажигалки.
Снова вечер — сквозь лесную сонь
Облепил немого леса палки.
Ты грустишь и плачешь иногда,
Затопляют глаз твоих слезинки,
И герань, прижившись у окна,
Прячет тельце в норочке корзинки.
Ты не плачь. Нам рано горевать.
Я тебя люблю сильней, чем прежде.
Отнесу тебя я на кровать,
И заснёшь ты, кутаясь в одежде.
6. 08. 2000
Амстердам
В молоке онемелого неба
Лилась высь без высотного страха,
Где бы после я этого ни был,
Колокольня звонила мне Баха.
Среди крыш с чернотою каналов,
Средь широких, невдумчивых окон
Эта музыка не остывала,
Не давая мне быть одиноким.
Я гулял, представляясь Спинозой,
Я вникал в шум речного трамвая,
Этот город щемящей занозой
Влёк меня, ничего не скрывая.
Я пил воздух коктейлем креветок,
Брал рукой холод столбиков чёрных.
И с сетями обглоданных веток
Плыли прошлого барки и чёлны.
06. 08. 2000
Лондон
Настоящие камни тротуаров,
Настоящая зелень садов.
Здесь себя я почувствовал старым
И немного родившимся вновь.
Я носился с вселенской идеей,
Ел сосиски и пил чёрный эль,
Был в тени Трафальгарской помпеи,
Где на Christmass норвежская ель
Украшает несбывшийся праздник,
Где толпятся чужие мозги.
Я в плаще посещал место казней
У холодной селёдки–реки.
Я немного остался задавлен
Этой мощью имперской стопы.
Закрывал свои медные ставни
Город в гуще несмелой толпы.
06. 08. 2000
Шекспировский сонет
(перевод)
Как сорок зим нам взбороздят чело,
Тревожа гладь на пастбищах заката,
И гордый стан, согнувшись о число,
Листвой пожухлой разменяет злато.
Где свежесть лет, низвергнутая в прах,
Где блеск похвал, где призрачность преграды?
Они в глазах, затопленных глазах,
Среди стыда, моленья и досады.
И тот лихой бесёнок новизны,
Устав от нас, резвится в наших чадах.
О, как объятья времени тесны.
Не нам ли новь уже иная рада?
Пусть кровь вскипает в жилах наших чад,
Когда уже привычнее нам хлад.
* * *
Собирая лесную малину,
Мы бродили вдоль тихих небес,
И ловил нас в ветвей паутину
Необъятный, чуть пасмурный лес.
Комарьё, всё жужжа, словно бредя,
Пожирало нас всласть вчетвером.
Не боялись мы даже медведя,
Хоть он жил в двух шагах, за ручьём.
И лилась, словно давняя песня,
В тихих вздохах несмелая тишь.
Я молчал, отчего — неизвестно,
Удивляясь, зачем ты молчишь.
2000
* * *
Я покупал себе свободу
По пять копеек килограмм.
Садился я на хлеб и воду
И всё бросал к её ногам.
Теперь свободен я. Жирею.
Хандрю и плачу обо всём.
Продал родную Иудею;
Купил в Норвегии я дом.
И вот теперь, чего же боле,
Свободен я, но глух и нем,
Хромаю, корчаясь от боли,
Соплю, коплю и тупо ем.
22. 08. 2000
* * *
Всей семьёй мы лепили пельмени,
Только я их опять не лепил.
Во дворе удлинялися тени
От дощатых неровных перил.
— Почему ты не лепишь пельмени? —
Ты спросила меня невзначай.
— Неужели от матушки–лени,
Неужель оттого, что лентяй?
Не сердись на моё поведенье —
Не при чём тут коварная лень,
Я в стихи, словно в тесто пельменье,
Заверну этот свет, эту тень.
* * *
Поросёнка бы с хреном, сметаной,
Бок бараний бы с гречневой кашей.
Мы с мечтой о таком пропитаньи
Проживали, как в веке вчерашнем.
Мы на зиму дрова запасали
И, купив кочергу с поддувалом,
Всё топили и всласть засыпали
Под пуховым норвежским одьялом.
А потом в полнозвёздную темень
Век грядущий стал серою былью,
Только мы оставались всё теми,
Что и прошлый не переварили.
10 августа 2000 г.
* * *
Я в Норвегии пожил —
Как попал вдруг домой я.
Всё знакомые рожи,
Только нету запоя.
Море гордые фьорды
Обрамляют опрятно.
Всё знакомые морды —
Говорят непонятно.
Припев:
Что же мы все пегие?
Хуже мы Норвегии?
Вроде тоже водку пьют,
А как чистенько живут!
Тут родные берёзы
Вдоль уральских опушек,
И крутые морозы
Оставляют без ушек.
Тот же лес, те же горы
И такие же дымки;
Только нету ни сора,
Ни мытарств, ни дубинки.
Припев.
Я крутил головою
И мечтал всё с упрёком,
Чтоб Россия такою
Стала вдруг ненароком.
Но не станет уж, видно,
Всё ей вечно не ладно.
За Россию обидно,
За себя мне досадно.
10. 08. 2000
* * *
Я полагаю, все киты
Обиды меряют в китах
И у гренландской широты
Крушат торосы в пух и прах.
Ведь для кита вселенная
Теснее в двадцать раз,
И даже море пенное
Для них, что медный таз.
Я полагаю, всем слонам
Любви отмерено в слонах.
Дано им много, ну, а нам
Любовь осталась лишь в стихах.
Ведь для слона всё кажется
Миниатюрненьким —
Шагнёт — и всё размажется
Под колоссом таким.
Я полагаю, что комар
Всё мерит в комарах.
И оттого не входит в жар
И не впадает в страх.
У комара ничтожное
Понятье обо всём,
И потому умножено
Нахальство в нём.
10. 08. 2000
* * *
Перелётные птицы уже собрались —
Уложили платки да сорочки.
И неспешным конклавом в упругую высь
Потянули пернатые строчки.
Значит, скоро и нам собираться на юг —
Тихо тают недели–пропажи…
От январских белёсых, простуженных вьюг
Улетим налегке, без поклажи.
Встретит нас испещрённый морщинами край,
Весь в морях, словно в горькой подливке;
Залистает, закружит опять календарь
Наших жизней сухие отрывки.
18. 08. 2000
* * *
Астероид под именем Эрос
Оказался простой каменюкой.
И учёные, силами мерясь,
Не смогли совладать с ним наукой.
Астероид под именем Дельта
Оказался булыжником просто.
Вроде тех, что забытые кельты
Применяли в сравнении роста.
Так и мы ждём, чего — неизвестно,
А дождёмся — всё пальцами тычем.
Ты не плачь. Жизнь отчасти прелестна.
И булыжник весьма симпатичен…
18. 08. 2000
* * *
Ты моё сарафанное счастье,
Ты мой самый незыблемый друг.
Даже если бушует ненастье
Никудышно задуманных вьюг.
Даже если сидишь ты с печенькой,
Не оставив мне крошки потом,
Ты родная моя деревенька,
Ты мой милый, единственный дом.
Ну, а если оставишь мне крошку,
То подагра меня посетит.
Я не буду гонять твою кошку,
Пусть она по углам пыльно спит.
10. 08. 2000
Где же ты, Исуси, милый парень…
Может, это непатриотично
Или даже вовсе непрактично,
Засидевшись с поздними гостями,
Вещи я свои раздал горстями.
Это как во сне неоткровенном
Или в откровеньи внутривенном,
Утешая боль свою обманом,
Я раздал всё местным наркоманам.
Где же ты, Исуси, милый парень,
Я уже во вкусе — скарб раздарен,
Но молчит ловитель человеков,
И в окно протяжно воет Мекка.
Мы пошли б с тобою по дорогам,
Ты б глаголил, я б писал немного,
А потом увёл б тебя случайно
От вечери в неумытой чайной.
Мы бы пели песни, пили колу,
И детей б не посылали в школу,
И садились б в поезд на вокзале
В мире, где тебя не распинали.
Эта жизнь — как ложечка от чая.
И несет вагон нас, чай качая,
Подстаканник с дрожью меж зубами
Расставляет вечность между нами.
Я не знаю, сколько мне осталось,
Я не знаю, что со мною сталось,
И бегу я снова, как ошпарен.
Где же ты, Исуси, милый парень?
2. 12. 2000
* * *
Всё, что было у нас, мы отдали врагу,
Предаваясь любви и коврижкам,
И упрямую боль затаив на бегу,
Разбежались по тёмным подмышкам.
А врагом оказался сосед по ручью,
Он не ел, не любил он, не спал он
И, почти что как мы, пав в неравном бою,
Убегал по затравленным шпалам.
Солнце билось в висках наших чуждых мозгов
И кровило небесной отрыжкой.
Оставляли с врагом мы страну для врагов,
Разбегаясь по тёмным подмышкам.
2. 12. 2000
* * *
На столе лежала помидора,
Красная, как знамя коммуниста,
Словно от обеда до забора
Вымыта моя судьба нечисто.
Жаль, что я не признанный вельможа
И не дообученный растёпа,
Жаль, что не раскидывал я ложа
В выемках всемирного потопа.
Жизнь проходит в истовом сопеньи,
Хрюканьи и сонном ожиданьи.
Лучшее из всех моих умений —
Это всласть мечтать про берег дальний.
2. 12. 2000
Пробуждение
Мои мысли — мои сторожа.
Ими брежу, но правды не режу.
Из чердачного этажа
Открываются окна всё те же.
Как ты мил, соломоновый мир,
Где что было, опять то и будет,
Где признанья надтреснутых лир
Не подвластны ни Торе, ни Будде.
Дураки мы с тобой, Соломон,
Что ж, протрём запотевшие уши
И на стыке истёртых времён
Встанем мы умываться и кушать.
* * *
Повторив частицу «бы»,
Не уйти мне от судьбы.
Затвердив частицу «ни»,
Не уйти нам от войны.
Облобзав частицу «не»,
Отлежаться ли на дне?
Полюбив частицу «либо»,
Не понять, что дело гибло.
А частицею " — нибудь»
Не прикрыть от пули грудь.
А с тупым союзом «если»
Не уснуть в удобном кресле.
Со словечком «или… или…»
Мне едва ль остаться в силе.
Вспомогательное слово
Полюбил я бестолково.
Мне лихие части речи
Изуродовали печень.
А сиротские причастья
Не прибавили мне счастья.
И безумные наречья
Не укрыли от увечья.
А с похмелия глаголы
Не налили мне рассола.
Их любя я и спрягая,
Не отведал каравая.
Где ж та дерзкая частица,
Что не даст немым родиться?
Где ж то правильное слово,
Что поймёт меня такого?
Пусть немые окончанья
Нас избавят от молчанья,
Если слово — это Бог,
Знать, и Он молчать не мог.
2. 12. 2000
* * *
Я хотел назваться Блоком,
Но боялся — выйдет боком.
Стал бы я домашний Блок,
А стихов писать не смог.
И подумал я, однако,
Что не хуже Пастернака,
У меня ведь то и дело
На столе свеча горела.
И не зря свой стих уродский
Я уродовал, как Бродский.
Обо мне забывших вовсе
Можно ведь составить волость.
Я, в плечо уткнувшись няне,
Выл, как Игорь Северянин.
Я ведь тоже в мыльной пене
Всем доказывал свой гений.
А проснувшись в воскресенье,
Я подрался, как Есенин.
И моей рябины куст
Был и холоден, и пуст.
Не страшася жизни плотской,
Водку пил я, как Высоцкий.
Удержав коней, как дни,
Я орал: «Повремени!»
Не боясь прикрыться штампом,
Я рядился Мандельштамом,
И меня хромые кони ж
Поутру везли в Воронеж.
И амур, тупой малыш,
Всё казал мне грязный шиш.
Но когда устал от фиги,
Понял я, что просто Кригер.
2. 12. 2000
* * *
Мы как–то впопыхах
Детей своих рожали,
И как–то невзначай
Ушли от нас они.
И как–то невсерьёз
На скачках кони ржали,
И как–то насовсем
Остались мы одни.
Какая в жизни хворь
Нагрянет то и дело,
Какой ночной порой
Рассыплется рассвет,
И как–то вовсе вскорь
Иссякнет «Кампанелла»,
И как–то ни к чему
Явились мы на свет…
Огонь зажгу свечи,
Ты сядешь с книгой тихо,
Опять живем в бреду,
Опять пора в кровать,
Ты только не молчи
Фигурою триптиха,
Я бренность изведу,
И станем пировать!
8. 02. 2001
* * *
«Всё счастье мира за слезу
«младенца».
Достоевский — душервавец, сволочь.
За слезинку вывернет насквозь.
Так и тычет прямо с книжных полок
В души врозь слезы младенца гвоздь.
Мир давно своё всё счастье пропил,
Миру больше нечего менять.
Заросли к любви извечной тропы,
И младенцев не рожает мать.
И при входе у большого тира
Снова объявление дано:
«Покупаем оптом счастье мира
За слезу младенца одного».
* * *
Я уехал, и снова уехал,
Убежал, ускользнул и ушёл.
Для кого–то всё это потеха,
Для кого–то весёлый прикол.
Я в лесу. Больше дела мне нету.
Новостей разрывается нить.
Я почти что покинул планету,
Просто чтоб обстановку сменить.
Но не сплю я от гулких винтовок, —
То охотников к нам занесло, —
А мне видится: пули иголок
Решетят лобовое стекло.
Что за чёртова наша судьбина,
Неприкаянный наш приговор,
Вечно тает под ступнями льдина,
Словно кто раздувает костер.
Не кончается эта потеха,
Ещё много чертовских проказ!
Если б мог от себя я уехать,
Я б уехал ещё много раз…
8. 02. 2001
* * *
Мой гордый фрегат
Мачты все поломал и предплечья,
Обвисли канаты
На сломанных рёбрах его.
В почтовой коробке
Не смог избежать он увечья,
Ну лучше уж так,
Чем совсем б не дошло ничего.
Я долго читал
Книгу скользкую в суперобложке,
Но вдруг я сорвал её,
Сунув безжалостно в печь.
Маньяк Макиавелли
Над «и» все расставил мне точки,
И чудо–фрегату
На почте проделали течь.
Сегодня не чистил
Нам двор от огрубшего снега
Сосед, что когда–то
У нас пару ёлок спилил.
Отчалил фрегат мой
От старого, бренного брега,
А к новому берегу
Пока так и не прирулил.
* * *
Большой, как туша Фудзиямы,
Японской огненной горы,
Я сочиняю эпиграммы
В снежинках сумрачной поры.
Приделаю машине ножки,
И сквозь глубокий топкий снег
Помчим мы прямо по дорожке,
Стремя к ночлегу скорый бег.
Синицы жрут халявный ужин,
Как не пожрать, коль дармовой,
И стих мой никому не нужен,
Как в старом доме домовой.
* * *
Жизнь — скверная штука. Кстати, вы заметили, чем она заканчивается?
Все мы тут болтаемся без дела.
Стоит ли детишек обижать?
Солнце нас достаточно пригрело,
Что водой уж впору отливать.
Все мы тут на временных квартирах,
Их мы не торопимся менять.
Страх пред сводами иного мира
Старомоден, словно буква «ять».
Надо б взять нам разума и песен,
Семечек набрать на долгий путь,
Хоть пути конец не интересен,
Скоротать бы время как–нибудь.
* * *
Японцы нашли разницу в мозге оптимиста и пессимиста.
Из депрессии в депрессию
Переходим весело.
Ну, не опускать же руки
От коварной депрессухи.
Коченеет голова,
Знать, судьбина такова.
Говорят, мозг оптимиста
Весит больше грамм на триста.
Оптимист, наверно, сам,
Видно, принял триста грамм.
Оттого он и весёл,
Скачет всюду, как козёл,
Ну, а нам, всем пессимистам,
Не хватило грамм по триста.
* * *
В этой дикой стране
Нас так мало и нам одиноко,
Если есть в этой свадьбе
Какой–нибудь спрятанный толк,
Обручились мы с ней,
Неприветливой и кособокой,
Словно к выпившей бабе,
Подсунувшей с проволкой ток.
На безумном сидим
Мы её полусне–чаепитьи.
Бедный выдумщик Кэрролл,
Где мартовский заяц? Ушёл?
Что ты там ни пряди
В хитроумьи нелепых событий,
Вот где был бы твой перл
И залитый чаинками стол!
От её королев
Нам не стало просторней и чище,
Словно замкнутый блеф
Растянулся и выплеснул блажь,
Если козыри треф,
То и козырь сгодился бы в пищу,
Этот вымерзший сев,
Он не твой, он не мой, он не наш…
* * *
Шекспир созвучен нам по духу,
Он покупал поля и дом
И разгонял тугую скуку
Тем, что любил водить пером.
Глумясь, надутые британцы
Корили сына скорняка,
А он пускал в немые танцы
Огрызок старого пера.
И наконец, устав от вони
Толпы непрошенных гостей,
Уехал в Стратфорд–на–Эйвоне,
Сказав: «Не трожь моих костей!»
Сей эпитафией закончил
Усталый Вильям бренный путь,
Давайте скажем так же точно
И мы, уйдя когда–нибудь.
Ноябрь 2000 г.
(где–то в Западной Англии)
* * *
Старый Кембридж, крупица добра,
В разлинованной сетке квартала,
Если истина смертным дана,
То её здесь окажется мало…
Средь напыщенных временем лиц,
Средь прыщавых судеб и обетов,
Сколько вспыхло и гасло зарниц
Чушь несущих университетов?
Сколько блажи и глупых вершин
Покоряли всемудрые старцы
И последствия ложных причин
Помещали в учебника карцер.
Генри с ножкой от стула не зря,
Хоть восьмой он по счету, но первый
Покровительствует, покоря
Веру старую новою стервой.
Город милый, титан и гротеск,
В сорок вёсел ударить и скрыться,
Чтоб твой шарм в подсознанье не лез,
Чтоб не лязгал твой сказочный рыцарь.
Где–то здесь, в глубине твоих стен,
Растворяется время, как лава,
Только здесь в сочлененьи измен
Зарождается вечная слава.
Только здесь средь истёртого тла
Выпадает по малым крупицам
То, о чем шепчут колокола
В предрасветном тумане зарницы.
То, зачем, может, стоило пить
Этот воздух и щурить на солнце,
То догадки бессмертия нить,
Достающая душу до донца…
Июль 2001 г.
* * *
Я счастлив с тобой в нищете,
Я счастлив с тобой в изобильи,
Тебе я несу на щите
Свои размышления горилльи.
С тобой пью я горький коктейль
Из трав рокового топаза
И жизни своей карусель
Верчу взад–вперед до отказа.
То плача навзрыд, то смеясь,
То в бешенстве, то в недопитьи,
Струится, сплетается вязь
Волнений, судеб и событий.
18. 06. 2001
* * *.
Коль на дверях родной Европы
Для нас повешена печать,
Индейца с перьями до жопы
Хочу в Канаде повстречать.
Сюда приехали мы поздно,
Индейцев нет, одно жульё
Снуёт и шмыгает гриппозно,
Жаль, не дают купить ружьё.
Нам не дадут земли бесплатно
И не оплатят пароход,
Ну не тащиться же обратно
И не тащиться же вперед.
18. 06. 2001
* * *
Лес зелёный — стеной за окном
Манит нас немигающим оком,
Как легко в окруженьи таком
Убаюкаться ливня потоком.
Как уютно средь крошечных стен
Предаваться неспешному чтиву
И боязнь больших перемен
Унимать болтовнёй торопливой.
И от этих избыточных слов
Уноситься в мирские мгновенья,
В лес поваленных чудо–стволов,
В лес тишайшего самозабвенья.
* * *
За памяти своей дрянной пергамент
Я Дарвина припомнил дурно мать.
Своими обезьяньими мозгами
Мне трудно мыслить, трудно понимать.
Животное в себе я ощущаю,
Не то чтобы рогатый иль с клыком,
Я ближнего не ем, но не прощаю,
И сам хожу с паршивым ярлыком.
Живет моя звериная повинность,
Паслась бы по пампасам, я б молчал.
За что ж меня мытарит постижимость
Моей непостижимости начал?
К чему не отдыхаю я на ветке,
Качая усыпительно хвостом,
Зачем меня Завет волнует Ветхий
Своим недонаписанным концом?
Я жил по норам и живу понуро,
Мне надо пищи, зрелищ и повыть.
Зачем твержу я строчки Эпикура?
Ужель без Эпикура не прожить?
Сородичей мне слышно всхлипов эхо,
Сегодня нам добычи не поймать,
И средь дурного нелюдского смеха
Я Дарвина помяну тихо мать…
9 июня 2001 г.
* * *
Мы жили на озере просто без имени,
На карте кругом было много озёр.
И лес отражался изломанной линией,
Красуясь в воде, как заправский позёр.
И так всё кругом не имело названия,
Как будто географу горький упрёк,
Без точного адреса, без описания
Кручинился запад, резвился восток.
И чайки и сосны сжились, непрописаны,
На тесно поросших листвой берегах,
Как дорого стоят простейшие истины,
Когда растолкованы нам в именах.
7 июня 2001 г.
Канадский лес
Сладковатый запах хвои
Резкий, пыльный, едкий, колкий.
Словно древние секвойи,
Раскидали ветки ёлки.
Вверх взлохмаченные кроны,
Как кустарник, жмутся чащи,
Этот лес нам незнакомый,
Этот лес ненастоящий.
Мы пройдёмся до опушки
Вдоль немеющего свода.
Что за странные игрушки
Напридумала природа.
Как в загуле, словно спьяну
Или вовсе сбившись с толку,
По ту сторону океана
Позабыв, как делать ёлку.
7 июня 2001 г.
* * *
По озеру проплыл бобёр,
И на меня взглянул он косо,
Как будто я бревнишко спёр,
Не дав обгрызть под знак вопроса.
А к вечеру пришёл енот
И всё зачем–то лез на крышу,
Наверно, умер в нём пилот,
А то бы смог забраться выше.
Потом подкралась к нам лиса
И всё ждала от нас подвоха.
И я за эти полчаса
Решил о людях думать плохо.
Ещё весь день был страшный шум,
На озере всё кто–то ухал,
И я решил — Лох — Несский бум
Не только плод нелепых слухов.
7 июня 2001 г.
Охота на земноводных
Убежав от улиц модных,
Не вставая спозаранку,
Мы ловили земноводных
И сажали дружно в банку.
Две несчастные лягушки,
Позабыв, как нужно квакать,
По стеклу метали тушки
И моргали нам двояко.
Разглядев все их присоски,
Брюшки, лапки, глазки, спинки,
Отнесли их к глади плоской
Озерка — как грампластинки.
7 июня 2001 г.
* * *
Мой сын всё ругает французов
За то, что едят, мол, лягушек.
Мол, мало им, что ль, кукурузы,
Иль лучше б ловили бы мушек.
Мне снился какой–то кабак.
Хозяин болтал по–французски.
И всё как–то было не так,
И день был какой–то весь тусклый.
К чему мне его колбаса?
Опять наедаться до грыжи?
Сказал я, вздохнув: «Се па са»*,
И враз в раздражении вышел.
То был не Париж, не Квебек,
А так, междорожие странствий.
Заезженный я человек
И ас в воздвиженьи препятствий.
7 июня 2001 г.
* * *
Если ночь беременна стихами,
Уговорами её ты не уймёшь.
И к утру родятся строчки сами,
Даже если вовсе спать уйдёшь.
В ритме рифм есть вечная повинность
Ритму звёзд и маленьких мирков,
Без стихов я вовсе, видно, сдвинусь,
Не прожить мне, в общем, без стихов.
Даже допотопный птеродактиль,
Каркая и хлопая крылом,
Проявлял ритмический характер,
Что с натяжкой можно звать стихом.
7 июня 2001 г.
* * *
Богу стало не с кем говорить,
Кончились пророки да предтечи.
А того, кого велел любить,
Люди пригвоздили за предплечья.
Бог шептал вполголоса, кричал,
Пробовал и так, и эдак, бедный,
А людишки брались за кинжал,
Выходя пограбить из таверны.
Бог потратил целый капитал
На свои немые телеграммы.
Он и плакал, и стонал, и звал,
Выводя морзянки злые гаммы.
А людишки брались за перо
Писчее, а чаще — воровское,
И сажали жертву на него,
Как на вертел адское жаркое.
И устал от этой жизни Бог,
Улетел на суперзвездолёте.
Даже если кто–то заорёт,
Вы его уже не дозовётесь.
* * *
От мессий безвременных визитов
Понапрасну хворью не болей!
Поселился мелкий инквизитор
В каждом из известных нам людей.
В суете подвыпившего хлева,
В сонме простодушных поросят
Мы не ели от чужого хлеба,
Ну, а если ели, нам простят.
Мы не пили молока парного
От святых коричневых коров.
И когда пробило полвторого,
Мир был прежним — весел и здоров.
И напрасно по–мужичьи плакал
В Дельфах средь осколков и костей
Старый перепрятанный оракул,
Ожидая скверных новостей.
Можно мерить сапоги и клипсы,
Ибо в суматохе перемен
Заменили нам Апокалипсис
На уже привычный Happy End.
16. 02. 2001
* * *
Из римских недобрых декад
Писал себе письма Сенека
И в них, своей мудрости рад,
Бродил всё от века до века.
И надо ж, к исходу среды
Дошли до меня без конверта
Его небоязнь беды,
Его нестрашение жертвы.
И мир засиял, как венец,
От томной крупицы восторга,
Постиг я тогда наконец
Свою небоязнь острога,
Хворобы, долгов, нищеты,
Друзей ядо–лживого жала,
Свою небоязнь судьбы,
Свое неприятье Державы.
Напрасно шипели клопы,
Что трахнутый я неврастеник.
И он сторонился толпы,
И он там прослыл как бездельник.
Но вены безропотно вскрыл
Сенека по просьбе Нерона,
И голос его отступил,
Как эхо немого перрона.
И я, словно старый сундук,
Вобрав в себя вирши и саги,
Надулся и злюсь, как индюк,
От бликов вчерашней отваги.
16. 02. 2001
* * *
В дождь Милан нам судьба показала
С белогрудой громадой собора,
Все строения в стиле вокзала
И шатание всякого сброда.
А зонты, словно чёрные банты,
Огибали промокшие двери.
Мы бродили по улице Данте,
Того самого, что Алигьери.
Хоть Милану толпа и не мила,
Сам погряз он в толпе, как мошенник.
Ни кола, ни двора, ни стропила,
Только Маме купили передник.
* * *
Лет в двенадцать решил я железно,
Что в Венецию мне не попасть,
К недоступному же, как известно,
Разбухает огромная страсть.
И теперь, очутившись в Милане,
От неё километрах в трёхстах,
Я взбурлил, словно буря в стакане,
Расстоянье читая с листа.
В обветшалой лагуне, как в тесте,
Вязнул город моих юных грёз,
Гондольер нас надул тыщ на двести
И по грязной канаве повёз.
Мимо нас проплывали гондолы,
Мы качались средь песен и лиц
Вместе с банками от кока–колы
И останками умерших птиц.
А на площади Бедного Марка,
Средь фасадов на грязных столбах,
Мы сидели, и нам было жарко
В Адриатики душных ветрах.
Мы решили, уехав из рая,
На трамвае речном тря зады,
Что Венеция — тот же Израиль,
Только с явным избытком воды.
16. 2. 2001
* * *
Всё бурлило и плавилось, кроме
Чуть припудренных инеем грив,
В двухкупейном своем фаэтоне
Ты был весел и шумно игрив.
Громко чокаясь, били копыта
И чеканили буквы на снег,
Словно новая книга раскрыта,
Чудо–тройки вместившая бег.
Оставляя в несчётных подранках
Всю дорогу рапирных острот,
Ты гримасами на полустанках
Теребил суетливый народ.
Кому пел ты, Лукавому, Богу ль?
Что палил ты в нервозном чаду?
Я люблю тебя, пакостник-Гоголь,
И чего–то по–прежнему жду…
* * *
Если б ты была не так мила,
Мы бы всё толпились у аптеки,
Словно отставные ацтеки,
Исчерпав фантазию дотла.
Если б ты была не так умна,
Мы бы не селились между сосен,
Наш союз был приторен и постен,
С истиной, отжатой из вина.
Если б ты была не та совсем,
Что меня внезапно полюбила,
Я б взорвался тыщей тонн тротила,
Расплескав в пространстве белый крем.
Если б ты осталась не со мной,
Я бы всё равно приплёлся после
И нудил, как выпоротый ослик,
Что мне нужно быть с тобой одной.
Если б мы забыли этот мир,
Променяв его на плошку риса,
Я бы звал и плакал, как актриса
Или как простуженный вампир.
Если всё свершилось — мы вдвоём,
Так убьём дурное слово «если»,
Это слово выбросим из песни
И своих «друзей» переживём.
Февраль 2001 г.
* * *
Нам не нужно друзей —
Это слишком накладно и нудно,
Лучше дней карусель
Проводить без излишних хлопот —
Приготовить кисель,
Скушать с кашей, взошедши на судно;
Переправить постель
На качаемый волнами плот.
Что желают друзья,
Как несчастий нам всяческих много.
Что живём, как князья,
Не простят нам они ни за что.
Если даже нельзя,
Я спрошу разрешенья у Бога —
Пусть, мне пальцем грозя,
Всё ж позволит забиться на дно.
Нам так много понять
Ещё нужно, но сыпется время
Перетёртым песком,
Словно ядом, песочных часов.
Как тоску мне унять,
Не приходит мне радужно в темя,
И селюсь я леском,
Попрочнее повыверив кров.
Февраль 2001 г.
* * *
По утрам пишу стихи,
Не почистив зубы.
Поскорей с себя стряхни
Мантию простуды.
Если нечего мне ждать
От грядущей почты,
Лучше будешь поражать
Вдохновеньем ночь ты.
Я войду к тебе в трико
И скажу, наверно,
Как мне жалко Сулико,
Ну, да я не первый.
Мы пойдём с тобой на суд,
Как на развлеченье.
Нас присяжные поймут,
Подкуп взяв печеньем.
Ну, а после за столом
В звонком ресторане
Будем кушать суп с котом
И с шампанью в ванне.
Февраль 2001 г.
* * *
Ты нарисуй мои мечты
В мазках незримого касанья,
Как отплеск ветреной звезды
Над гулкой чашей мирозданья.
Ты посели нас тихо так
В ненаступающую осень,
Пусть листопады вертят в такт
Свои исписанные оси.
Средь неподеленных границ,
Среди застывшего заката,
Ты посели нас меж страниц,
Тобой раскрашенных когда–то.
* * *
Мне ночью снился старый Нотр — Дам,
Но с колокольней правой больше левой.
Асимметричность, видно, — признак Девы,
В чью честь соорудили этот храм.
Наискосок, на острове Сите,
Приснилась мне, представьте, синагога.
Когда–нибудь мне б не забыть у Бога
Спросить, что означали грёзы те.
Там было много книг, через окно
Я наблюдал за сном библиотеки,
А Сена, как и все другие реки,
Несла вокруг присутствие своё.
Такие сны обычно снятся днём,
Они глухи, как высохшая флейта.
Я не прошу больного старца Фрейда
Копаться в подсознании моём.
Зачем? Не нужно выцветших причин,
Чтоб ощутить присутствие невроза.
Обычно исключительная проза
Ютится в подсознании мужчин.
Я буду думать лучше: этим сном
Ниспослан мне какой–то символ свыше,
В нем Нотр — Дама арчатые крыши
И синагоги окна за углом.
Я там брожу, классический изгой,
Которого не любят и не гонят,
Которому всех храмов башни звонят,
Который всюду свой, хоть и чужой.
15. 03. 2001
Останки собора в Гластонберри…
Останки собора
В Гластонберри
Глядели сурово,
Мол, всё бери!
Ни стен, только ребра,
И те без крыш,
Торчали недобро,
Мол, что молчишь?
Артура могила
Зелена вся,
А небо — нет силы
Опомниться!
И верно, в селении
Должен храм
Быть лишь обрамлением
Небесам.
А то, возвышая
Свой грузный вес,
Собой заменяет
Он смысл небес.
* * *
Я молюсь на белый снег,
Как на средство от аптек,
Как на звёздную метель,
Как на всё простивший хмель.
Я мечусь среди границ,
Как под Курском взятый фриц,
Я боюсь свою страну,
Хоть не выбрал ни одну.
Я уже иссяк на треть,
Мне не страшно умереть,
Но скрипит в висках качель
Беспрестанных мелочей.
Что за ясный всплеск ума
Жизнь ещё явить должна,
Чтоб средь яви грозовой,
Я обрёл души покой?
27. 07. 2001
* * *
Удивительно тонко умею скулить и страдать я
По любой ерунде, распаляясь и пыша, как печь,
Поглотила Канада меня в свои жара объятья,
И как только мне хочется встать, то мне хочется лечь.
Тряпку мокрую на лоб, да выбросить рабскую тщетность
И пойти по траве иль по илистым днам босиком.
Что за в псевдокостюм повсеместно и робко одет я?
Что за шишка на лбу, словно лоб я ушиб косяком?
Мы уткнулись в жару, словно в жёсткую злую подушку,
От неё нет убежищ ни в роще, ни в тёмных углах,
По всему узнаю нашу давнюю стерву–подружку,
Полусонную Хворь, подогретую в душных коврах.
Спёртый воздух течет, словно масла растопленный комень,
Я забыться хочу, я мечусь в полутрезвом бреду,
Где наш ласковый лёд — звон в прозрачном лесу колоколен,
Где наш тихий полет сквозь туманный ручей и листву?
Всё сожрало в своём неизбывном радении лето!
Раскалило дотла, отупило и бросило прочь,
Мы, как прежде, вдвоём, и спасибо Вседержцу за это.
Потерпи, сдохнет день и наступит прохладная ночь.
21 июля 2001 г.
О времени
Висячая объемность Eстества,
Где всё в одном и бдит Одновременность.
Здесь без пол–литра иль без колдовства
Любой сошел с ума бы непременно.
Рябится снов исчёрканный разлив,
Резвится звуков хриплое вниманье,
И не найдя иных альтернатив,
Течёт и убывает Мирозданье.
И Совершенству вырвав приговор
Из палачовых щупалец Момента,
Я прячу Вечность, как последний вор,
Укравший рупь у выпившего мента.
21 июля 2001 г. ,
Канада
* * *
Я устроил себе день поэзии,
На записки свои сам ответствовал,
А жарища была, как в Родезии,
В солнце я б вольфрамовую ветвь порвал!
Обещал тебе я вынесть мусору,
Мыть шампунем голову и стричь усы.
Интернет же мне, простому юзеру,
Сделал явное расстройство личности.
Так и стал немым я отступником,
В пересудах жил всё в неведомых.
И мочился, метя под кустиком,
Чтоб никто наш двор не наведывал.
21 июля 2001 г. ,
Канада
* * *
В уютных рассуждениях с Платоном,
Смакуя запах типографских строк,
Я растерял прозренья по перронам
И загрустил, как истинный пророк.
Отбросив стыд, как корку апельсина,
Мой новый глобус мордой стал к стене,
Океаном Тихим, повернувши спину,
Своей морскою задницей ко мне.
Теперь я здесь, на Новом Континенте.
Мне ль по себе? Не знаю. Вряд ли так.
Тут на недвижном зиждется цементе
Неистребимый отголосок драк!
Я созерцаю, внемля перегуду
То ль сквозняков, то ль чёрт–те знать кого,
И машинально всё рисую Будду,
И ненарочно всё гляжу в окно.
Там льёт мгновений неизбывный шорох,
То шелестит, то сыплется листвой,
И я сушу в пороховницах порох,
Изрядно поднамоченный судьбой.
Моя отчизна — там, где дней не мерят,
Где нет огня, где шорохов не ждут,
Где любят, помнят и немного верят
И где мои межстишия живут.
1 сентября 2001 г.
* * *
Я так привык к различной пустоте,
Что звук иль вещь меня страшит, а мысль
Кислит и жалит, как «алиготе»
Или шампунь, когда едва помылся.
Несостоятельность моей тоски
Легко любым прибором измерима,
И не блестят у стен Иерусалима
Мои необлысевшие виски.
Расслабься, Бог! Мы выпали на землю,
Как из гнезда иль из суровых шахт,
Не я один тебе, увы, не внемлю,
Не я один тебе поставил шах.
Нас много разных душенаселений,
Мы разрослись, как хлопья в январе,
И, копошась и зиждиясь на тлене,
Не я один шатаюсь в темноте.
Расслабься, Бог! Мы выпили всю воду
Из неподкупных небу родников,
Явись ко мне или явись народу,
Пока народ со мной не был таков.
Как неуютно в Земле Ханаанской,
Как неприютен Божий стан и кров,
И я кричу и корчусь по–вигвамски,
И выпиваю колу, словно кровь!
Не удержать бубенец с колокольцем,
Не увести издёрганных коней,
И я брожу под нелюдимым солнцем
С неистребимым прозвищем «еврей».
26 августа 2001 г.
* * *
Ах! Наслаждайтесь грубо,
С забвеньем в голове
Селёдкою под шубой,
Салатом «Оливье».
На глади майонезной,
Как в дебрях ледника,
Не станет нам полезной
Нежадная рука!
Еда и наслажденье
Повенчаны давно,
Как льнёт от охлажденья
Прозрачное вино!
Как вертится не в яви
Во рту, наверняка,
Конфет изящных гравий
В глоточке коньяка!
Не так уж много в мире
Негрешных есть утех,
Живя в своей квартире,
Наесться ведь не грех!
И, обручась с обманом
И шуток колесом,
Не грех прослыть гурманом
С замасленным лицом!
26 августа 2001 г.
* * *
Я на фоне Млечного пути
Протираю старые калоши,
В ресторане прежнем у «Кати»
Мой десерт, заждясь, переполошен!
На сухих проблинностях Луны
Нам не жать лихие урожаи,
В тоско–звучном отблеске вины
Нам едва ль привидится Израиль…
Что ни день, то днище иль костер,
Что ни час, то острие кинжала, —
Я забился в собственный шатёр,
Чтобы мне созвездие не жало.
Чтобы всем хватало пустяков
И нечайных возгласов спросони,
Чтоб на всех вселенских чудаков
Нам хватало дополна ироний.
И забывшись в пересвете звёзд,
В точечках туманных очертаний,
Мы построим через Землю мост
И уснём, как в зале ожиданья.
9 августа 2001 г.
* * *
Луна — как блин, и я её гурман,
Как Аладдин без лампы, но с тарелкой,
Я предвкушаю истинный обман
Моей Луны, с её морями мелкой.
Как много света может дать она,
Борясь со сном моим и строя рожки,
Когда восходит бледная Луна
И размечает лунные дорожки.
Её сонаты лунной храма свод
Меня влечёт и чествует, как брата,
И я не верю в собственный уход,
Дождливым днем нашептанный когда–то.
И я вкусить стремлюсь когда–нибудь,
Хоть за пределом жизни или смерти,
Луны моей проблинно–рябый рупь,
Едва отъетый кем–то на десерте.
9 августа 2001 г.
* * *
Нас разбудил раскатов ярых гром,
Так грохотало, что держись за сердце,
Какой на небе выдался погром,
Всплеск бесшабашья среди молний терций!
Так грохотало, что держи стекло,
Так лило наземь, что скользнут копыта,
И гром на небе так поволокло,
Что над Землею треснуло корыто.
В такой вот шторм не дай боже попасть,
Над бурной бездной маясь, как букашка,
Что ж, насладилася природа всласть,
Своей грозой нам пригрозя не пачкать!
Я не заснул уж больше, вниз пошел,
Сынишка плакал, дочке что–то снилось,
И, не иссякнув, ливень не ушел,
Пока по крыше его злоба билась.
Тебе приснился полувещий сон,
Листок из книги, сон от Серафима,
И струи пели пулям в унисон
И обрывали узкие стропила.
Какая злоба в этих небесах,
Какая лживость в здешних покаяньях,
И мы, уже запутавшись в грехах,
Не знаем сами выход из блужданья.
Я ненавижу бури страх и пыл,
Я забираюсь вглубь своих беспечий,
Покуда я свой гений не отрыл,
Я буду жить, как отпрыск человечий.
Есть эскимо и жалиться на дым,
Пить винограда лоскуты и запах
И проклинать безжалый остров Крым,
Нагрявший в миг, откуда нет возврата.
* * *
Средь скромных крыш небесных поселений
Мы очутимся мирно, невзначай.
Без праздных слов, без громких сожалений
Мы будем тихо пить вприкуску чай.
Ты скажешь мне, что всё не так уж страшно,
А я и сам давно уж так решил,
И ждёт меня заброшенная пашня,
Чтоб хлеб растил и больше не грешил.
Чтоб в торжествах средь полусонных буден
Я подрезал колосья и молол,
Ты хлеб пекла, затеивала студень
И собирала вечером на стол.
А я б садился и, зудя плечами,
Всё рассуждал о плугах да кряжах,
И на густой квашне из расставаний
Мы никогда б не поселяли страх.
Я прикрепил бы над дверьми подкову
От сглаза всех знакомых и подруг.
Мы не считали б труд за катастрофу,
Не сторонясь усталость, как недуг.
Я знал бы точно, в чем предназначенье
Моё с тобой, среди молвы мирской, —
Без торопливой скуки и меченья
Жить тихой жизнью, мирной и простой.
Что нас страшит — возмездье ли, награда,
Когда взираем в черноты проём?
Мы все подспудно знаем, как жить надо,
Но все не так, совсем не так живем.
18 сентября 2001 г.
* * *
Нам часто так мешает голова!
Она наш страж и стержень несклонимый!
И мы падём, рассудками косимы,
И нас заменит сочная трава!
Когда б я мог прокрасться меж десниц
Внезапным страхом опоённых стражей,
Я б крал себя, восторженный пропажей
Своих незаменимых всуе лиц!
Я б убегал на край солёных лет,
Где нет просвета в злаковом стареньи,
И раставлял б слова в стихотвореньи,
И рассуждал б с Всевышним, как поэт!
Я б брал с собой несущее звено
Каких–нибудь невнятных поцелуев
И поминал всё то святое всуе,
Что поминать нам всуе не дано!
Я б приносил на жертвенник любви
Такое удивительное семя,
Что, не родившись, умирало б время
И растворялось медленно в крови!
18 сентября 2001 г.
* * *
Сквозная дань моей пустой тоске —
Извечный смрад тугого беспокойства.
Из всех фигур, застывших на доске,
Не выживает пешечное войско.
Из всех брошюр, пролистанных войной,
Из всех туманов, выпитых до точки,
Не выживает никогда покой,
А выживают сорные цветочки.
Из всех небес и в них забытых ран
Болит одна, которая всех тише,
За каждой печкой буйствует тиран,
В очередной раз начитавшись Ницше!
И за окном ворочается быль,
Но к нам она имеет мало нитей,
И адрес свой я полностью забыл,
Чтобы себя не выдать в тайной прыти!
Я закрываю окна и сижу
Впотьмах, и снюсь себе почти без страха,
И разгребаю точки на пляжу
В рубахе моря жуткого размаха.
Я сообщаю всем под Новый Год,
Что есть ещё немного в колыбели,
Которых окончательно не съели
И чей черёд когда–нибудь придёт.
18 сентября 2001 г.
* * *
Не все ль одно, тациты ли, платоны.
Мой грозный рок — следить ваш важный ум,
Любить любовь, а нежить макароны
И подвергать подсчету уймы сумм.
Цедить вино, которое испито,
И в Млечный путь без спросу не ходить,
Рождать идеи от палеолита
И козырей любою мастью крыть.
Мне всё дано, почти всё то, что взято,
И в равновесьи пребывая сём,
Мне очень нравится моя лопата,
Мой лес, мой дом, а также всё, что в нём.
* * *
Я потерялся средь знакомых звёзд
И начертил все заново созвездья,
Вообще я так давно страшусь возмездья,
Что мне уже не страшно наперёд.
Я тренирую страхи по утрам
И вечерами долгих нетерпений,
Из всех молитв и благозвучных пений
Я заучил одно: «Но пасаран!»
В конце концов, нам всё всегда не так,
Мы только думаем, что всем нам вместе,
А между тем, и на одном насесте
Не всем птенцам достанется червяк.
В конце концов, нам всем отмерен час
Иль полчаса вселенского забвенья,
Зачем же эти жалостные пени
Нам разбивать на десять тысяч раз?
Мой бедный Йорик, где твой аппетит,
Где простота бесхитростной сатиры?
Увы, но двух своих глазниц квартиры
Мы заселяем временно в кредит.
Какие сны, сам Гамлет, видишь ты?
Я без тебя который век тоскую
И сочиняю песни вхолостую,
Не разрушая голосом мосты,
Не совершая подвигов без слов,
Не раздвигая море, словно студень,
И средь внезапно перезревших буден
Не загребая горстью жизнь, как плов.
Моя весна дошла уже до дна
И там нашла не то, чего искала,
И чтобы как–то избежать скандала,
Решила, по–английски, всплыть одна.
Она устала там, на вечном дне,
Где кочергами выстроились годы,
И я морочу голову Природы,
Ища прохлады в пепле и огне.
Сегодня нет, а завтра, может, вновь
Случится то, чего не замечают,
И солнечным затменьем величают
Очередную высохшую кровь.
* * *
В падении к кластеру Вирго,
Как диска огромная туша,
Галактика наша поникла
И тихо сочилась из душа.
А там умывалась иная
Соседней вселенной девица,
Во всю эту сложность вникая,
Так что же теперь не помыться?
Галактики лились, как капли
Сквозь дыры гигантского душа,
А мы в телескопы, как цапли,
Впивали глаза, да и уши.
Страшась в трепетании пикнуть,
Считая века, как мгновенья,
Всё силились, бедные, вникнуть
В вселенной своей назначенье.
18 сентября 2001 г.
* * *
Напрасно Пушкина сгубило сладострастье,
Он так страдал от похоти земной
И, исторгая перлы разной масти,
Искал, несчастный, волю и покой.
Мой милый Пушкин, что ж ты сквернословишь,
Ужель нельзя изъять из слов порок,
Ужель тебя, усталого, в любови
Волнует только страстность и курок?
Ужель сквозь снег и толщу неприятья
В долгах и соплях завершая век,
Весь смысл жизни — жаркие объятья,
Весь смысл смерти — мёртвый человек?
15. 9. 2001
* * *
Мне Коперник — не соперник,
Средь дырявых звёзд углов
Колют звёзды, словно терни
Из остывшей плазмы слов.
Сколько я брожу в потемьях
И тяну свой срок — не срок,
Проживая в разных семьях
И содружествах сорок!
Сколько стёжек безвременья
Да шипов лихих в аршин
Размещает на ступенях
Злое воинство вершин!
Сколько складок, в самом деле,
Уместят записок скоп,
Где их прячет Марк Аврелий
Для заждавшихся европ.
Я участлив иль безверен,
Счастлив или совестлив,
В сладких яблонях затерян
Привкус горестных олив.
Всё не спится мне, неймётся,
Всё воротит от души,
В грязном ворохе эмоций
Темнота и камыши.
Не забуду ль, не упомню,
Не прощу ль, не отпущу,
Мудрым лбам тупому сонму,
Я б расставил по прыщу!
Пусть мерцают звёзды в черни
И горят прыщи во лбах,
Мне Коперник не соперник,
Сам пусть мается в углах.
18 ноября 2001 г.
* * *
Если долго провожать — он уйдёт,
Страх незваный в доме запертых ставней.
Если б был бы я совсем идиот,
Было б легче и немного забавней.
Но я маюсь, как червяк на скале,
Где нет лаза и не выроешь нору,
И по самой даже скромной шкале
Мне в блаженные податься не впору.
Но блаженны те, кто ведают сны
И не знают ядовитых сомнений,
Но блаженны, кто в стеблях весны
Не узрят приближение тени!
Сокрушительно воют сердца
Тех, кто верен какой–нибудь блажи,
И судьбою своей подлеца
Не гнушатся блаженные даже.
Они ждут приближения лет,
Как достойной бесмертья награды,
И когда произносится «нет»,
Они даже по–своему рады.
Но я маюсь, как трезвый индюк,
Не доросший до собственной жизни,
И внимаю усердью услуг
Всех, кто верен себе и отчизне.
Боже мой, как несчастны они,
Но как счастливы их междуглазья,
Ты блаженность мне чудом верни,
Чтоб я пасся со всеми в лугах,
Чтоб питался дурманами в травах,
Забывая, как пишется «страх»
Рукавами пустого причала.
Если горесть моя не полна,
Если стыд мой не спрятан в матрёшке,
Тихо звякни мне в колокола,
Не набатом, а так, понарошке.
18 ноября 2001 г.
* * *
Я не знаком ещё со всем, что есть средь нас,
Ослы — животные с упрямым чувством чести,
И если есть ещё в вселенной этой вести,
То эти вести не доводятся до нас.
Какие славные животные ослы,
Их голоса по–свойму даже мелодичны,
Жаль, что всегда взирают с первой полосы,
Увы, лишь те, что в человеческом обличьи.
А за кулисами уже не суета,
А так, какое–то предвестие исхода,
И зажигает перекрёстки простота
Очередного недоевшего народа.
Который раз теряя вкус и мня изыск,
Всё наступает человечество на грабли,
И, повторяясь, наши глупости озябли,
Как зябнут мухи от шампани влажных брызг.
А телевиденье всё жаждет катастроф,
А катастрофы сохнут по невинным жертвам,
И смерть давно уже считается десертом,
А не каким–то отлученьем от даров.
А наши сверстники всё ищут перемен,
Не понимая, что вся хитрость в постоянстве,
И заменяют устаревший образ пьянства
На еще более старинный культ измен.
А в ресторанах размещаются меню,
И в них обычный список прегрешений смертных,
Когда бы люди вдруг родилися бессмертны,
Они бы тут же все засохли на корню.
* * *
По статистическим мерилам бытия,
Шанс невелик найти вторую половину,
Платонов миф укутан в старую перину
Из недомолвок, склок и страха небытья.
Но бродим мы, и раны наши жгут, как прут,
Отполовиненные чьей–то ловкой саблей,
И наши нити вовсе не ослабли,
Соединенья, как прощенья, ждут.
И вопреки всех океанических мерил
Мы сочленяем несроднимые предметы,
И разрывают воздух пьяный, как кометы,
Две тени наши, маясь в проблесках перил.
30 ноября 2001 г.
Дневники Чайковского
Я дневники читаю, стыдно, но не смять
Желанье знать, как думалось великим,
И жду найти прозренье многоликим,
Как отблеск счастья обладанья буквой «ять».
Но там одно: «Проснулся, завтрак, снова пьян,
Сидел и тренькал на трескучем фортепьяно,
Но выходило грустно и неладно,
Как я устал от этих фортепьян».
Я не оставлю дневников, зачем клубить
Вслед за собою разочарованье.
Не лучше ль тратить время на питанье,
А свой дневник ещё в мозгу убить.
30 ноября 2001 г.
* * *
Мне нравитcя отверcтие окна
И проблески меж серо–голых веток,
Весёлый бриз, забытый вкус креветок
И запах перетёртого зерна.
Мне хочется, чтоб не кончалась жизнь,
Чтоб было много мыслей и рассветов,
И я готов вселенную за это
Расцеловать в скопленья звёздных брызг.
Мне думается снова о тебе,
И мы с тобою бродим и не злимся
На недостаток дней в календаре,
И без причины тихо веселимся.
Я знать хочу, зачем такой тоской
Приправлено меню на пире жизни,
И нам подав на сладкое покой,
Не обвинит нас повар в атеизме.
Я б променял свой разум на восторг,
На шум небес, на разнобой синичий,
И обожал б, как истинный лесничий,
Я каждый день, как маленький листок.
Я б променял тоску на сон ночей,
Где беспросыпно нежится побудка,
И не нашлось такого бы приблудка,
Которому я не отлил бы щей.
Я б мыл бездомных кошек и собак
И накормил бы досыта всех мышек.
Не зря из всех знакомых мне мальчишек
Я слыл всегда отъявленный чудак.
Но я сижу и мыслю о вещах,
Которых нет на дне консервной банки.
И вслед за мной не тянутся подранки
Закутанные, в данных мной плащах.
30 ноября — 23 декабря 2001 г.
* * *
Я не давал тебе пронзительных имён,
Ты не плыла ко мне в наряде подвенечном,
Но если суть вещей таится в чём–то вечном,
То это вечное разделим мы вдвоём.
Мы невесомы, словно пара голубей,
Мы состоим из полуправильных концепций,
И каждый миг, добавив бренность в нашем сердце,
В нём оставляет только нить своих идей.
Мы замещаем неумелые слова
На ещё менее изысканные мысли,
И наши сны над этой данностью зависли,
И наши дни крошатся сладко, как халва.
Мы не находим в постепенстве перемен
Ни одного из нам знакомых знаков,
И каждый день в нас длится одинаков,
Как будто этот самый день нетлен.
Но, наступая, стужа за окном
Покроет сном наследство листопада,
И к нам ворвется звонкая прохлада
Внезапно белым ласковым конём…
* * *
Мы своё отскорбели
И по снежной постели,
И по звукам свирели
Незаконченных вьюг.
Всё, что можно, мы взяли
Из поруганной дали,
Ну, а что растеряли, —
Только гнев да испуг.
Это кажется только,
Что веселия полька,
Растворяет всю боль, как
Оптальгина глоток.
Это кажется — где–то
Средь ознобшего лета
Выпускает планета
Свой несмелый росток.
Бьётся вверх он сквозь комья,
Поколения помня
Тех, кто был ему ровня
Среди прежних эпох,
И сквозь хлопья тумана,
Ему машет упрямо
Неуёмный, как мама,
Упоительный Бог.
10 декабря 2001 г.
Дожди
Средь мостов и прочих наслоений
На ландшафтах юных городов
Наступает вечер в моросеньи
Водяных запутанных узлов.
Сочленяя чёрные ограды
И скрывая гладь своих озёр,
Мимо нас проносятся парады
Тонких льдинок, штопаясь в узор.
Это есть не что иное, точно,
Как простое счастье — средь дерев
Наблюдать живое войско кочек,
Поглотивших струй живых посев.
Как сырое наважденье — Время
Убывает вспять, себя не зля,
И тугую сеть из воскресений
Суетится снять с себя земля.
И в неспешном рокоте глубоком
Вод из бездн, разливов и дождей
Распивает, наполняясь соком,
Разнополый ветер–брадобрей.
Всё, что было, затаилось рядом,
И пусть стынет в таинстве земном,
Прикрываясь выцветшим нарядом,
Старый день за вымытым окном.
10 декабря 2001 г.
Музыка Шопена
Средь узоров неспешных и тонких
Звук сочился из клавиш на свет
И, едва всполоша перепонки,
Оставлял в нашей памяти след.
Высь сонаты прозрачно–немая
Заполняла себя дополна.
И сама себе тихо внимая,
Рвала в клочья свои клапана.
Отголоском забытых наречий
Вавилонскую башню томя,
В этих звуках язык Междуречья
Сквозь межлетья струился в меня.
В этом шёпоте смысла мирского
Первозданный язык бытия
Растворял между нами оковы
И срывал наших лет якоря.
Мы ныряли в нём, словно в нирване,
В этом говоре древнем, земном,
Щеголяя не в лоске, не в рвани,
А в просторном звучаньи одном.
Вот оно, то нетленное слово,
Чем в евангелье числится Бог,
И кружится средь вихря незлого
В дивной музыке жизни восторг.
15 декабря 2001 г.
* * *
Потомки разбойничьих стад
Ворочатся в нас и поныне,
Сменив торжество на унынье
И кличи на притчи ягнят!
Припев:
Средь гуннов и прочих громил,
Снующих и пьющих, как рыбы,
Не выжили если бы вы бы,
То кто бы нас всех породил?
Вы там выживали не вдруг
Среди отмороженных воинств,
Из всех свох дедов достоинств
Привив нам врожденный испуг.
Припев:
Средь гуннов и прочих громил,
Жирущих и пьющих, как свиньи,
Когда б вы почили в уныньи,
То кто бы нас всех породил?
Я кланяться вам аж вспотел
За то, что в своём безвременьи
Успели вы бросить каменья
В тех, кто в вас попасть не сумел.
Припев:
Средь гуннов и прочих громил,
Поющих и пьющих, как кони,
Когда б хоть один из вас помер,
То кто бы нас всех породил?
6 января 2002 г.
IV сонет Шекспира
(перевод)
Ловя лениво наважденья миг,
Ты не ведёшь своим потерям счёта,
Но Естество — холодный ростовщик,
Давать дающим, вот его забота.
Несчастный плут, зачем не передал
Свой дар другим, собой упившись сладко,
Его проел, пропил, процеловал
И сумму сумм растратил без остатка.
Ведя с собою торг, один, как перст,
Ты сам себе ни сладок, ни доходен,
И оставляя солнце здешних мест,
Что ты предъявишь у полночных сходен?
Твой дар уйдёт под камень гробовой,
Жив будет тот, кто дал другим, живой.
28. 04. 2002
V сонет Шекспира
(перевод)
Пружинки часового волшебства
То мастерят мелодию для взгляда,
То бьют, тираны, всласть в колокола,
Всё разметая до пустыни ада.
Без устали тугое время гнёт
Крутую спину вороного лета
И в зимний погреб до поры крадёт
Его цветы и сны шального цвета.
И тот цветок, что заключён в стекло,
Последний луч померкнувшего солнца
Глотает жадно, чтоб не протекло
Ни капли жизни, выпитой до донца!
Так умирает сорванный цветок,
Оставив нам своей любви глоток.
28. 04. 2002
* * *
Две трети жизни прячась от судьбы,
Мы треть её спасаем от мытарства,
Отдав себя во власть иного царства
Меж снов чужих, где бродят наши сны.
Так отживая в области ничьей,
Листая многоточия пророчеств,
Из дождевой палитры одиночеств
Мы выбираем одиночество ночей.
Мы выбираем одиночество любви,
Где вопреки всему родится чудо,
И это значит — я с тобою буду
И никогда не дам себе уйти.
21. 3. 2002
* * *
Мои стихи не требуют сивилл
Для нитевидных сутей толкованья,
И многовед не выбьется из сил,
Ища вотще намёки и киванья.
Для арамейских древних запятых
Немало есть удобных переплётов,
На языках на мертвых и живых
Настругано немало анекдотов!
Мои стихи затем, чтоб, видит Бог,
Не в настоящем сыпаться звучаньи,
Они едва ли сотканы из слов,
А просто существуют изначально.
Они во мне и в ком–нибудь ещё,
Они под лампой вьются и не тлеют,
От них едва ли станет хорошо
Тем, кто несчастен или же болеет.
Они приходят странной чередой,
Не замечая лет и неудобства,
Они сверлят и мечутся икрой
На неприличном ложе чадородства.
Они простят меня за суету
И, пролежав без мысли больше века,
Уснут во мне, как спит язык в рту,
Когда не знает верного ответа.
21. 4. 2002
Норвежские мирные инициативы
Я был викингом,
Плавал по морю,
Алый цвет любил,
Он ведь яростный!
Не одно пустил
Село по миру,
Не одно сгубил
Судно с парусом…
Кушал мясо я
Крупным прикусом,
Облизав перста,
Словно дикий зверь,
Фляжкой лязгая,
Дрых под фикусом
И дожил до ста,
Хочешь верь — не верь!
А теперь норвег
Очень мирный я.
И давно за так
Отдал палицы.
Миру мир навек,
Воевать нельзя,
И не надо так
Злобно пялиться.
21. 4. 2002
* * *
Сон земной, как серое пятно,
Блеск сухого старого паркета.
Я твержу заученно одно —
Что люблю я жизнь не за это.
Не за власть не ведать ни о чём,
Не за грубость ворсяного кроя,
А за свет фальшивый за окном,
Растворённый в запахе прибоя.
За суровый оттиск на губах
Разносортных обликов апреля,
За восторг, за смерть, за свет, за страх,
За любовь и вкус хмельного хмеля.
За разрывы в тучных облаках,
За распад немыслимый, но скорый,
За рассвет, несомый на руках
Босоногой девочки Авроры.
За печати умственных вестей
Упреждённых кодами созвездий,
За кровавый плен земных страстей
И за блеск стальных свободы лезвий.
За расстриженные острова
На далеких ссуженных озёрах,
За глотки, которыми трава
Напояет своей влагой взоры.
За восторг неведомых скачков
По полям иссушенным, но свежим.
За лесистый отблеск от очков,
Не надетых на глазах всё тех же.
За пору, которую отнять
Не смогла бы адская недвижность,
За способность тихо отживать
Отголоски слов, рождённых выжить.
* * *
Мы селились вдали
От весёлой толпы,
Оставляя в пыли
Груды фотоальбомов,
И как будто нашли
В шатком облике мглы
Мерный маятник дней
Без возни и уронов.
Это сладко так знать,
Что просторы вокруг,
И вглуби, и снаружи,
И сверху, и снизу.
Лес, как древняя знать,
Провожает в пургу
Свои грозные ружья
Нестойких карнизов.
Современная суть
Своевременных слов,
Возникая из тьмы
Отдалённых пределов,
Окружает наш путь
Средь помятых стволов,
Отживая броски
Генетических стрелок.
Время пущено вспять
И пылает, томясь,
Чуть зажатое вновь
Обращёнными снами.
Это славно так знать,
Что лесистая вязь
Окружает, как ноль,
Нас, оставленных с нами.
И волнуясь, мы врозь
Отживаем рассвет,
Опалённый внутри,
Но не выжженный вовсе.
Скоро дождики вкось,
Тарабаня секрет,
Нам на кручах земли
Расклонируют осень.
Ту же самую, что
Посещала порты,
Ещё тонкой волной
Омываемых ставней.
И дождей решето
Распечатаешь ты,
Как в конверте со мной
Письма радости давней.
Покой
Сердцевина ствола —
Беззащитная ткань.
Ей кручина мала,
Ей не грезится лань.
Перегретая тень
Непомятых дерев,
Ей не нужен олень,
Ей не кажется лев.
Не желает ветвей
Непомерная сеть
В синем мраке теплей
Мох зелёный одеть.
Не волнуется гладь
Чуть припухших озёр,
Им не страшно проспать,
Им не чудится вор.
* * *
За тонкою завесой остроумья
Мы два измученных клубочка бытия,
И извлекая вкус копчёных мумий,
Мы пиво пьём, как мухи, ты и я.
Скрывая всё, что может стать раздором,
Ища напрасно примененье сил,
Мы изменяем собственным укорам
И уповаем, чтобы нас простил
Тот, кто затеял этот танец странный
В чередованьи снов и полуснов.
И не меняясь, мы меняем страны,
Как лес меняет лиственный покров.
Мы ожидаем, словно на вокзале
Или на почте, позабыв конверт,
Чтобы нам дали или показали,
В какие дали наш уводит след.
Июль 2002 г.
* * *
Ливнями умытая,
В джунглях перегретая,
Золотом покрытая,
В золото одетая,
Пагубная пагода
Станным изваянием,
Разлагает радуга
Свет в твоём сиянии.
Пагода с погодою
Породнилась точно,
И восточной модою
Нас влечет заочно.
Разменявши пристально
Вавилон и Мекки,
Пагода здесь присно и,
Может быть, вовеки.
Только смерч проносится
Да жаре неймется.
Сколько смертных просится
Прикоснуться, трётся.
Ты их всех, недвижная,
Встретишь, недотрога,
На ступенях выжженных
Твоего порога.
В колдовстве мистическом,
В ворожбе дремучей,
Сколько перед личиком
Твоим бродят тучи.
Сколько пред знамением
Вороны и совы
Затворяют времени
Скользкие засовы.
Август 2002 г.
* * *
О. Рывкину
Я не знаю Вас, друг,
Вы в забытой дали
Отживаете век
Наш и скорый, и зябкий.
Я и сам впереди,
С жестом скрещенных рук,
Вижу, ждут корабли,
Корабли без оглядки…
Но как здорово, что
Среди сонной молвы,
Тихо вняв волшебству
Неприметного слова,
В нём стихов вещество
Различаете Вы,
Как живую листву —
Ту, что жизни основа.
Можем мы постареть
Или вовсе уйти,
Можем мы не допеть
То, что нам не допели,
Но не властна ни смерть,
Ни молва, ни долги,
В наших судьбах стереть
Слов волшебных свирели.
08. 09. 2002
* * *
От сладости обид до сладости прощенья,
Внезапных поездов и мыслей натощак,
Мы первый поцелуй, как средство от смущенья,
Не можем ни забыть, ни выбросить никак.
Мы копим про себя неслышные обиды,
Когда–нибудь потом поплакать и забыть.
Но только вряд ли нам случаются порывы,
Имеющие суть примерной простоты.
Не ждать, благодаря Всевышнего и маму,
Не ждать благодаренья ближнего и тех,
Кто знает, отчего мы все стремимся в яму
И где найдём мы дол тургеневских утех.
Август 2002 г.
* * *
И. Динесу
За строчками узкими с вихрями вензелей,
За старым пергаментным кровом вещей
Скупая судьба нам не станет болезнее,
А станет забытей, скорей и прочней.
За сложными знаками солнечных выбросов,
За тёмным пространством ненайденных звёзд
Уютную келью у Господа выпросим,
Коль скоро он нас в эту жизнь занёс.
Упрятать себя в кропотливую ижицу,
Унять в себе страх неприметного дня,
Над всеми слегка с полусмешкою пыжиться,
От страшной кручины себя схороня.
* * *
Отдаваясь немому и юному соло
Побелевшего неба в расщельях домов,
По привычке взгрустнув по кресту и рассолу,
Мы внезапно постигнем нелепое: Он —
Тот, которого ждали по ветреным стойлам
Позабытых, но вряд ли прощённых эпох,
Тот, который, любя, терпким потчевал пойлом,
Охраняя всю жизнь каждый стебель, чтоб не сдох,
Тот, которого нам выдавали по каплям
Нерешённые скопом загадки времён,
Тот, за кем мы ступали по пяткам, по пяткам,
Пятясь вспять, понимая, что это не он,
Тот, с которым мы пели, мучительно тужась,
Выводя ту небесную скатерть хоров,
Тот, которому следовал, следовал ужас
Вслед за томною вязью волхвов и даров,
За которым вполне, сколько следует нищим
То ли духом, то ль именно нищим вообще,
Мы царапали камни израненным днищем
Скорбных дней и не дней, распылённым вотще,
Тот, за кем мы успели едва ли, увы ли,
Тот, о ком мы не плакали, даже крестясь,
Тот, о ком мы по рытвинам жалостно выли,
Вынимая руками из рытвины грязь,
Он, пришедший, молчит среди нас не нарочно,
Не припрятанный вящею библией слов,
Он реальный живой, так, что сладко и тошно,
Проживает средь нас, как в пучине веков.
Не ищите, не ждите, что надо — свершилось,
Только крепче сомкните свои голоса,
Эта правда придёт сквозь мирскую замшелость,
Эта правда придёт, о себе голося!
* * *
Сбросив старую власть с башни вниз,
Мы успели вздохнуть
И решили: пусть рок нас рассудит.
Кто станет великим,
Чей заржёт первым конь
Пред рассветом кровавобезликим, — Тот и будет царить,
Воцаряться и царствовать тут.
Растворяя белёсую явь я
В белёсую быль,
Принимая за правду
Скупые слова Геродота,
Лёгкий путь к обладанью
Немного немого народа
Я, как Дарий, ищу
В примененьи коней и кобыл.
Я стежками по серой траве
Разметаю ковыль,
Пусть завоет в горах,
Поперхнувшись огрызком, гиена,
Мне не страшен ни рок,
Ни порок, ни курок, ни измена,
Если правильно знать
Примененье коней и кобыл.
Старый конюх не спит,
Он колдует у призрачных стоил.
Я послал его с умыслом смутным,
Но к праздничной цели —
Первым конь мой заржёт,
Едва в сёдла соперники сели,
И недаром мне конь этот
Бешено дорого стоил.
Нету Дария, нет ни коня,
Ни останков его,
Но, как прежде, суём мы коням
В морду запах кобылий,
Потому что мы Дария опыт
Едва ли забыли —
Что царит только тот,
Кто надул всех вокруг для того.
* * *
На скатертях из травянистой глади,
Пугая пух ветвистых тополей,
В твои глаза немой украдкой глядя,
Я становлюсь счастливей и хмельней.
И в волшебстве такого окружения,
Распорядившись правилом земным,
Едва касаюсь кончиков движения
Холодных пальцев, становясь немым.
Я излучаю строгие сонеты
В неразрыхлённых рифмах бытия
И сочиняю в воздухе нагретом
Намётки формул в стиле: «ты и я».
И возвышаясь до верхушек стеблей,
И отливаясь в облике небес,
Нам всё сулит, сулит покой целебный
Так и не взятый нами тихий лес.
* * *
На чеширских устах
Ухмылясь и прячась,
Весь мурлыча, в усах
И в доверчивых снах,
Из мудрейших котов,
Различающих запах,
К всякой нечисти мне
Убаюкал ты страх.
Хэллоуин на дворе,
В неразрезанных тыквах
Ни глазниц, ни свечей,
Это кажется лишь
Расписной детворе,
Что к их шуткам привык ты,
И что любишь детей,
И преследуешь мышь.
А на самом–то дне
Своей сонной природы
Ты и сам не способен
Сказать — почему
Тебя тянет вовне
Улучшенье породы
Средь неслыханных ровень
В чуланную тьму.
* * *
Вот бы книжки твои были только о нас,
Чтобы ты не желала иного блаженства,
Как, открыв переплёта тугое главенство,
Обнаружить смеющийся взгляд моих глаз.
Вот бы думы мои были лишь о тебе,
Я б не знал источающей яды кручины,
Не найдя ей ни дна, ни окна, ни причины,
Оставлял бы я всё, что не ты, бы вовне.
Вот бы стали мы вместе бродить по векам,
Обучая ловцов человеков несмелых,
Что не надо ловить никого, даже белок,
Просто надо оставить в покое нас нам.
* * *
Сиреневые краски бытия,
В них тонкие мгновенья ожиданья…
Счастливец я? Могу ль не быть им я!
«Счастливец!» — шепчут мне мои гаданья.
Я шёл меж струй, я вновь меж них иду,
Как меж колонн иль среди стеблей лилий,
И повторяю музыку в бреду,
Как рандеву двух параллельных линий.
Я сочиняю суть своей души,
Как непослушный ритм граммофона,
И расставанье шапками кишит,
Как злобный улей грязного перрона.
Я средь свечей впиваюсь в темноту
И мажу ей свои черно–квадраты,
И разгребаю павшую листву,
Мой старый двор устлавшую когда–то.
Я обхожу крамолу фонарей,
Таюсь от ликов и от их оттений,
И средь запёртых накрепко дверей
Ищу свои, уже чужие, сени.
Моя любовь! Как сладок этот мир
Забытых дней и сутолки неспешной,
Как сочлененье ласковых рапир,
Скрестились ветви нашей грусти грешной!
Какой простор сулила нам она,
И, поливая щедро из ушата,
Нас осыпала златая листва,
Мой старый двор устлавшая когда–то…
1 сентября 2001 г.
* * *
Снег отжил,
Невольником растаяв
Своих структур,
Белея так несчастно…
Я любил,
О том едва ли зная,
Что могу растаять
Ежечасно.
Но теперь, когда уже на воле
Вод весенних
Вот и слышен гомон,
Я опять как будто словно болен,
Я опять к тебе одной прикован.
Хорошо быть небесным телом
1
Хорошо быть небесным телом,
Можно просто шататься по небу.
Это всё, что твоя шестерёнка
Позволяет тебе в продолженьи
Суеты повседневного вальса.
Хорошо быть горами на суше,
Потому что извечная сухость
Позволяет вкусить непременно
Обдувание редкого ветра.
Хорошо быть простором вселенной,
Потому что отсутствие места
Не является больше препятствием
Для удобного расположения
Гор сухих и прозрачного ветра,
Тел небесных, каким я являюсь.
2
Хорошо быть незрячею флейтой,
Или просто глухим барабаном,
Или даже сучком испещрённым,
Громко треснувшим в знак ожиданья.
Хорошо быть немеркнущим звуком,
Волновать водяные пределы,
Так, без смысла, неясным звучаньем,
Не словами, а просто волненьем.
Хорошо быть оттеньем иль цветом,
Оттеняющим тонкие пальцы
Розовато–наивной природы,
Хорошо быть невольным страдальцем,
Позабыв ненарочные роды,
Вслед которым явилось сознанье
И осталось, покуда не отжил.
3
Хорошо возникать не из яви,
Не из тонких стручков наслажденья,
Не из вязких сложений предмета,
Сочетающего проявленье
Разграниченной сути стакана…
Хорошо умирать постоянно,
От того превращая явленье,
Столь недоброе нашему слуху,
В повседневный процесс наслажденья,
В повседневную сладкую муку
Тел небесных и прочих объектов,
Населяющих нашу поспешность.
* * *
Если б ты бы сравнила меня
С опоздавшей росой или ветром,
Я б гордился.
Если б ты бы сравнила уста
Мои с книгой иль лучше с пророком,
Я бы прожил счастливую жизнь,
Был бы мудр, боролся б с пороком,
Но не дожил б до ста,
Потому что б разбился
О глухую решётку рассвета,
Так летая, касаясь огня!
Ты ж назвала меня
Своим плюшевым мишкой
И этим
Сохранила во мне
Всё, что требует сей славный чин,
Я волную тебя
Шебуршаньем и ласковым светом,
Грозным страусом я
Не летаю по небу один!
* * *
Я точным инструментом измерял
Всё то, что измеренью подлежало,
Всё то, что можно точно разложить
В объёме, сумме и угле расхожем.
И то, что мне казалось непохожим,
Я всё старался заново прожить,
И страсть точил, как остриё кинжала,
И страсть сверкала, словно твой кинжал…
Но я напрасно сумму обнажал
Своих хлопот и думаний извечных,
Мой грозный Бог склонил меня решить:
Что ни на есть — всё к лучшему, а жить
Вполне возможно и вполне невечно.
И я, увы, бороться с Ним устал.
* * *
Что за теснением прямых,
Что за пространством червоточин
Хранится с грозной простотой
В сокрытых кладовых от глаз?
Я не был поводырь слепых,
Ведь я не знал созвездий точно,
Их ослеплённый пестротой,
Я сам бродил слепым не раз.
Я возникал из пустоты
И уходил туда же точно,
Откуда теплились мечты
И где ворочались волхвы,
И, как положено волхвам,
Я сам бродил и кровоточил,
На самом кончике остры
Любые отголоски фраз.
Я сочинял себе любовь,
И сочинял себе расправу,
И благодарность сочинял,
И даже вечность предвкусил,
Но кровь сочилась из меня,
Напоминая мне приправу,
Которой сам я отмерял
Оттенок вкуса своих сил.
И я нарочно не принял
Того, что все назвали благом,
Хотя потом того желал,
Но было поздно, и зачем
Мне расписаться в небытие
И всё мигать незрячим глазом
В тягучем обществе светил
И прочих непонятных тел…
* * *
Если б я был бы Бог,
Я б не стал вспоминать о себе,
Повторяя в беззвёздном звучаньи,
Что нельзя расставаться с собой
Во вселенной, где только всего
Проживаю лишь я
И не знаю себе примененья.
Хотя, впрочем, я создал бы свет,
Лишь затем, чтобы было светло
Или просто светлее,
Я бы вспомнил свечу,
Ту, что создал, и тут
Я бы создал тебя,
Ну, и мир для тебя,
Чтоб тебе веселее
Было дни коротать,
Тихо книжки читать,
Ни о чём не жалея!
* * *
У меня слишком мало союзников,
Тех, что просто пошли бы за мной
На вершинах, опавших до бездны,
Расстилать золотые покровы любви…
Или просто ворчать по углам
О таких расточённых вещах,
Коих нет в сокровенных подвалах
Наших судеб и душ,
Унесённых на край естества…
У меня есть одна только ты,
И зачем мне считать откровенья,
Разлохмаченные островами
В галактическом сонме свечей…
Если б ты оказалась ничьей,
Я бы не жил, я б не был словами
На застывших в усмешке устах…
Хватит плакать… Отброшенный страх
Пусть навеки расстанется с нами…
* * *
Оставь мне сил
На самое большое,
Что мне свершить дано.
Я верю, что могу,
Я верю, что достоин,
Пусть я тебе не мил —
Я верю всё равно.
Я верю в то, что есть, —
Моё предназначенье —
В безумии людей
Найти тот островок
Неспешного огня,
Немого очертанья,
И тихого меня,
И розовый восток.
И тонкую струю
Меж хрупкого сознанья,
Несущую стихи
И мысли натощак,
Неясные мои
Былые очертанья
Мне кажутся теперь,
Как рухнувший маяк.
Как рухнувшая боль
С тугого пъедестала,
Рассыпавшая вдруг
Неловкую печаль.
Ты рядышком со мной
Лежала и писала,
Мои слова за мной
Записывая в даль.
* * *
Стихи — это слепки души,
Отлитые страстью и болью,
Как капли каких–то посулов,
Как мысли каких–то песков —
Я сыплю и сыплю слова
Средь звонкого, бренного гула,
Я сыплю и сыплю себя,
Как семя. А может, как кровь.
А может, как часть той вселенной,
Которую я так берёг бы,
Когда бы хоть кто–то шепнул мне,
Что стоит её поберечь.
И хрупкие руша законы,
И сквозь вековое терпенье
Струится наружу моя
Немного невнятная речь.
И словно бы в шуме опять,
В движении гулких вагонов,
И в жёсткости выцветших рельсов,
И в силе тупого огня
Я жаждаю снова любить,
Как прежде. Как прежде. Как прежде.
Я жаждаю снова найти
Тебя — чтоб любила меня.
* * *
Раскаяньем коря, я сетую на время
И в поиске тупом расходую себя,
А время всё течёт, и снова, всё объемля,
Спускаются на дно глухие якоря.
Я проверяю жизнь упругостью вопроса,
Но сколько ни томлюсь — ответа не найти.
Моей любви к тебе как будто нет износа,
И словно в жизни нет иного мне пути…
И словно в жизни нет иной мне подоплёки,
Как только выверять в мерцании сердец
Невольные твои несмелые намёки,
Невольные мои намёки на конец.
И словно в жизни нет иной мне подоплёки —
По тоненькой струне струиться, как строка,
Как будто бы меня в молоденькой субботе
Отправили с тобой гулять по облакам.
И, пригубив вино из жаркого бокала,
Мы танцевали вальс на тонких облаках,
И провожали дни от старого причала,
И унимали боль, бессмертие и страх.
Мы знали всё о всех, но это было мало —
Мы знать хотели то, чем славятся миры.
Вино сочилось к нам из жаркого бокала.
Мы вспоминали сны. Мы вспоминали сны.
А там, на той Земле, которая в пылище,
Уборщице не даст себя очистить — жаль… —
Нам стало ясно то, когда мы стали чище,
Когда ещё верней нам стало видно даль.
* * *
Ты часть моей мечты,
Ты часть моей вселенной,
Разорванной на части
И склеенной опять.
И скучные мои
Отжившие колена
Грозят мне кулаком,
И можно их понять.
А мы уйдём с тобой
За самое простое,
Что может оградить
Нас от калёных чащ,
И будем мы мостить
Холодной мостовою
Земли совсем чужой
Едва припухший хрящ.
И будем мы любить
В любом ничтожном вздохе
Немного пыльный запах,
Как прежде, душных снов,
И вознесясь над всем,
Гореть нам будет запад
В обилии несмелых,
Но преданных Богов.
* * *
Сиди и слушай —
В это же мгновенье
Родится слово,
Словно бы струя
Родиться может
Из всего простого,
Из тесной связки
Листьев словаря.
Сиди и знай —
Я знаю, что ты можешь
Меня понять,
Но хочешь ли? —
Едва ль.
Я сам себя,
Увы, понять не мог бы,
Когда б хотел, —
Но не хотел. А жаль.
И разложив на стол
Огня все элементы,
И расструив в себе
Беззвёздную любовь,
Мы будем проводить
Неспешные моменты
И будем провожать
Мелодию богов.
Мелодия богов —
Созвездие слепое
Из звуков, мыслей, слов
И шелеста ветвей.
Я провожаю жизнь
В невечную поруку
Каких–то тихих снов
Беззвучных кораблей.
* * *
На выцветшем узоре
Цветов и стёкол
Я вижу города,
Я вижу острова,
И вижу там себя,
И языком я цокал,
Упавши с фонаря.
Как старая метель,
Внезапно вдруг она
Вдруг поглощает душу,
И я совсем не там,
Я покидаю мир,
Я покидаю сушу,
Я покидаю всё,
В чём плещет океан.
В науке покидать
Есть многое простое,
Что каждый может взять
На выучку себе.
И тело не моё —
Такое полостное,
Что душу удержать
Не терпится ему.
И хочется душе
Нестись над островами,
И как–то непонятно
К чему она ему.
И мысль излагать
Несложными словами,
И больше не желать
Вопросов «почему».
Наталкиваясь вширь
На тесноту вопроса,
Толпясь на том же месте
И вовсе уж толпясь,
Я различаю жизнь
Не ясно и не просто,
А как тугих молитв
Невыцветшую вязь.
Маленький намёк большой головоломки
Силком едва клонясь,
Сгибаясь и струясь,
Я собираю суть,
Я выбираю нить,
И вовсе не таясь,
Пульсируя, как ртуть,
Я продолжаю жить,
Я продолжаю жить…
Зачем мне, сторонясь,
Искать чужую тень,
Зачем мне, изменясь,
Влачить свои забвенья?
И по уклону грязь
Сливается. Молясь,
Я не забуду всё,
Что нашептал мне гений.
Я слышу его зов.
Кто он, Творец ли? Бог?
А может быть, опять
Порвало перепонки?
Я возникаю вновь,
Я возникаю вновь,
Как маленький намёк
Большой головоломки.
Нет истины во мне,
Нет истины во снах,
Галактик ли, чудес,
Безверий ли, обманов,
Но светится во мне
Созвездие в цветах,
Созвездие небес
В немых оконных рамах…
И заслоняя свет,
Как горлышко, звеня,
Бутылочная высь
Зовёт и манит взглядом,
В бездушие планет
Угрюмого меня
Ведёт немая мысль
Своим усердным рядом.
И заслоня костёр,
Как тёмная спина,
Как серая обида,
Как синяя простуда,
Внезапный ветер стёр
Воздействие вина,
Воздействие молитв
И скучных пересудов…
* * *
Мы покинули мир этих звуков…
Шум костров, тихий поскрип снастей,
Кап свечи, шелест писем и перьев,
Треск каминов, молчание звёзд,
Звон подков, шпор и звон колоколен…
Боже мой, я признаться неволен,
Как тоскую я в россыпи грёз
По скупому звучанью поверий,
По тяжёлому грому страстей,
По отсутствию призрачных луков…
И охоты покрикиваньям,
Лаю псов и студёному лесу,
Разметанию листьев и пыли,
По стучанью колёс, колыбелей
И двоящихся в мире зеркал.
Где созвездий беззубый оскал?
Где мой шелест снастей корабельных?
Не познав, этот звук мы забыли,
Как ложбинку на милом носу…
Как голов старых сосен киванье.
Дружий гомон стучащихся ложек,
Скрип саней и оглобельный грохот,
Цоканье полостной мостовой.
Восклицание: «Мой милый сударь!»
Иль «Сударыня!». Где же та удаль?
Где мой старый уснул домовой?
Где восторг, заменяющий похоть,
В отношеньи танцующих ножек…
Где размытые спазмы дуэлей?
Где разнузданный гомон студентов?
Где яичница с хрустом и салом?
Где бледнеющий лик дуэлянтов?
Где тот шарм разодевшихся франтов?
Не фантомов, а тех, что и в малом
Находили изыскность моментов.
Где пустые позывы метелей?
Так цените простые звучанья —
Звон тарелок в убогой столовой,
Скрежет вилок по ломким тарелкам,
Как соитие стали и стёкл,
Красноту и обилие свёкл,
Пусть оно нам не кажется мелким,
Небольшим, негустым, бестолковым.
Лучше всё — тишины наказанья…
Сонмы
Сонмы.
Каждый знает куда,
Каждый ведает суть.
Тёмный,
Заструясь в никуда,
Змейкой нитится путь.
Помня,
Как сияет вода
И игривится ртуть,
Сонно,
Раздвигая рода,
Ты не дай мне уснуть.
Страха
Переносица жмёт
И кромешит мозги.
Мама
Непременно придёт
И не даст мне уйти.
Сонмы,
Я настаивать буду,
Что я не из них…
Тёмный
Небосвод ниоткуда
Диктует мне стих.
Бог с ним,
Пусть заветно
И стильно темнит.
Вёсны
Незаметно
Уходят в зенит.
Старый
И почти покорённый
Букварь
Старость
Насыщает солёным
И сыплется в гарь…
Светится высь ли звездою в окне Super Nova?
Касаются клавиши пальцев,
Они избегают звучанья,
Расстеленные по небрежно
Взбелённой тропинке молчанья,
Издёрганные от незнанья,
Какая последует нота.
У каждого идиота
Есть малая доля искания
Такого иного страданья,
Что, кажется, неизбежно
Вселенная не без рыданья
Встречает такого страдальца…
Есть давняя мысль о сути,
Гонимая мышкой экрана,
Что кликнуть её невозможно:
То поздно, а то слишком рано.
Но кажется свежею рана,
И кажется истиной поиск,
И кажется искренней совесть,
Почти как позывы иканья,
Почти как урчание крана.
Но следует быть осторожным.
Не всё, что считается странным,
Является залпом орудий.
Не всё, что мы мыслим неверным,
Является сказанным словом,
И даже не всё, что мы мыслим,
Есть то, что искало бы крова.
И суть непонятная снова
Манит и мигает, как символ.
И лишь размышляя за сим, вол
Влачит, как простая корова,
Телегу с волхвами второго
Пришествия, светится высь ли
Звездою в окне Super Nova,
Так верно заснятая первым?
* * *
Ревниво наблюдая
За каждым пересмешком,
За каждой невозможной
Наклонностью над полом,
Бредут мои колени
По краешку поспешно,
И ночью внутрикожной
Ползут мои подолы.
Я развлекал немногих
Своим существованьем,
Своими непростыми
И скучными речами.
Сначала я родился
По паспорту евреем,
Потом так и остался,
Как кто–то, англичанин.
А что? Бывает хуже.
Хотя по измеренью
Ни верха нет, ни низа.
Я отмечаю верно
Движение карниза,
Лишь только понимая,
Что сила притяженья
Есть массовая блажность
И новшество паденья.
* * *
Мы говорили долго,
Оттеняя приливы вкуса,
Смысла, знаков, силы
Былинных ипостасей
И невежеств.
Мы поминали Бога,
Акварели и винный уксус
И делили с ними
Свои напасти
И дела всё те же.
И длились ночи,
Сочленялись сутки,
Крошились годы,
Сыпались разлуки,
И нам не очень
Уж казалось жутким
Читать народы,
Как чужие руки.
И отражая их,
Как суеверие,
Как простоту
Варяжеского слова,
Мы пили дни,
Как голые деревья
Пьют пустоту,
Не требуя покрова.
* * *
Мои стихи не нравятся поэтам!
Поэты много ль ведают в стихах?
Они, как слабенькие сигареты,
Крошатся пеплом на твоих устах…
Мои стихи не нравятся прохожим.
Прохожим вечно надо проходить.
Они бурчат под нос одно и то же
И, как всегда, всё на один мотив.
Мои стихи не нравятся калекам,
Они калечат больше, чем табак.
Коль хочешь быть здоровым человеком,
Мои стихи нельзя читать никак.
Тебе одной пусть служат мои музы,
Пусть невпопад, тем лучше, тем верней,
Мы род людской избавим от обузы
И сохраним здоровие людей.
Мои стихи не нравятся поэтам!
Мне, может, стоит поменять язык?
И поменять вселенную при этом,
Хоть, впрочем, к этой я уже привык.
* * *
Илюше Динесу — поэту средневековья посвящается…
На серой кожице удобного зверья
(Я, разумеется, имел в виду пергамент)
По–детски крупные выводят письмена
Средневековые потресканные гаммы.
Я жил по замкам и в каминах жёг стволы,
Я проводил субботний вечер с менестрелем,
А по ночам гнул манускриптные углы,
Закладки делая, чтоб почитать в постели.
Из бестиариев* я комнатных зверьков
Всё разводил, кормя их сеном, то и дело
Единорогов прятал на ночь под полог,
Чтобы случайно им на рог не села
Обильным задом грузная зима,
Когда в снегах костры, а дома скверно,
Когда к обедне уж свеча нужна,
Да и к заутрене нужна, наверно.
В драконов верить я не стал, увы,
Хотя они снижали урожаи,
Волхвов не жёг я на коcтрах, волхвы
Меня за это очень уважали.
Ты приезжай ко мне на Рождество
И не смотри, что далеко, попробуй.
Мы будем мясо есть и пить вино —
Когда ещё нам ублажать утробу!
И не смотри на глупый календарь,
Я знаю, что прошло веков уж восемь.
Уж лучше Рождество встречать, как встарь,
Чем провожать теперешнюю осень…
* * *
Любовь, это точно, —
Большая загадка…
Какие бы вам
Ни встречались миры,
То там, а то сям,
В силу миропорядка,
Растут своестрочья
Любовной поры…
И не в размноженьи,
Поверьте же, дело,
И не в целованьи
Да кой в чём ещё…
А дело в сложеньи
Немого напева,
В самом напеваньи
И в мысли: «Прощён…»
* * *
Как вы не слышали?
Как не позволили
Молоточкам по струнам в рояле
Стучать, летая?
Летя, набрасываться
На изветвлённый
Карниз небес…
Как вы не знаете,
Куда заброшены
Мы с вами,
Аисты и атеисты?
И очень простенькие
Из нас не скисли
Лишь потому, что
Процесс скисленья
Ведь тоже требует
Какой–то вес…
* * *
Искомую науку возвращений
Я изучал по старым витражам…
По непрочтённым всхлипам за спиною.
Я возвращаюсь, позванный тобою,
Как возвращаются в забытый храм
Немые тени ласковых прощений.
И напоследок горько устыдясь
Тому, что ты звала меня, и снова
Я должен был карабкаться наверх,
Где нет циклонов, значит, нет помех
Для провожанья, праздника и слова,
Которое есть Бог, коль в нем вместясь,
Могла застыть озябшая бесслезность
Тугих созвездий, смотрящих кино
Из непростых простительных сюжетов,
Но ты звала, любя меня за это,
Что я не прожил вспять, как колесо,
Едва сорвавшись, держится за бездну…
* * *
Избавьте Соломона–многожёнца
От истовой истомы пустяка.
Мир — очень неустойчивое донце
Весьма непроходного тупика.
Мир — очень не застенчивое действо
Всего, что управляется извне.
Оставьте чародеям чародейство
Отдушиной в проветренном окне.
А может быть, на сумеречной воле
Забав ища и даже горячась,
Ту «Лунную сонату», как Бетховен,
Я отстучу рукой по кирпичам.
* * *
Если только писать
По прозрачному снегу,
По серебряной вышке
Бездланного неба,
По зачищенной ране
Дождевого вулкана —
По омытой в фонтане
Статуе великана…
Если только писать
По немыслимым сеймам
Разнополых ворон
И расплющенных чаек.
Если только молиться
Губами пророков
И записывать мысли
На палочках судеб,
Вот тогда и приходит,
Что мы называем
Гениальным твореньем
Искомого смысла…
* * *
Рунических знаков глухое звучанье
Забытых стихов и заброшенных мыслей.
На самом краю твоего окончанья,
На самом краю твоей ласковой выси
Я тихо дотронусь до кончиков пальцев,
До самых несмелых твоих ноготочков,
Ведь именно там начиналось, сознайся,
Всё то, что останется в нас в многоточьях…
Всё то, что ни время, ни руки, ни смерти
Отнять у живущих не в силах, не вправе,
Всё то, что в дешёвом открытом конверте
На серой таможне у нас не украли…
Там то, что мы знаем по стуку мгновений
И что наполняет межзвёздность пустую,
Там тихих дыханий твоих дуновенья,
Там ласковый шёпот моих поцелуев…
* * *
По странной аномалии, Руссо, Жан — Жак который,
Был совсем не русским.
Хотя его позицию я принял,
Как стержень в отношеньях с государством,
И государство тычет мне напрасно…
Ведь человек рождается свободным,
И в этом есть какое–то везенье,
Ведь если б он рождался недотёпой,
То не было б французских революций
И я бы до сих пор сидел в России…
Но человек рождается свободным,
И в самом древнем из извечных обществ —
В Семье — не гасят света до рассвета,
Поскольку принимают снова роды,
Младенца, что рождается свободным.
И по законам самосохраненья,
Отец устало выпивает водки,
Чтоб подлечить тугие нервы–плётки.
Но человек рождается свободным,
И водка здесь, пожалуй, не при чём.
И то, что мать, томясь в бездонных муках,
Не знает имени того младенца,
Неважно. Важно то, что на сегодня,
До регистрации в районном загсе
В столе смертей, чего–то там и родов,
Сей человек пока ещё свободен.
И возлагает первые заботы
На тех, кто несвободен стать свободным,
Поскольку нет свободы без Руссо,
А он давно расставлен по прилавкам,
По полкам и немыслимым советам,
Что мне уже не надо быть свободным…
* * *
Снизойди до меня,
До не очень простого примата,
Примотай мне крылища,
И я полечу, как Икар!
Я как будто не стар
И как будто бы не виноватый,
Что обычную пищу
Варю с примененьем огня.
Прометеем меня
Удивил бы, но есть зажигалка,
Удиви–ка ты лучше
Какой–нибудь песней стиха,
Сниспошли в потроха
Мне, где вечная, вечная свалка,
Что–нибудь, что покруче,
Чем просто даренье огня!
Потускли свою лампу,
Огромное чудо–светило,
Расскажи мне о мире
Иль просто со мной посиди,
А когда я усну, то поспи
Рядом вместе, и в тихой квартире
Вопреки Прометею
Все лампы мои погаси…
* * *
Не боится кожа моя
Обезвоживанья,
Не боится старения,
Потому что сирени я
Отдаю свой поклон,
То ли сам, то ли клон…
Берегясь разорения,
Ублажаю растения.
Опасаясь безбрачия,
Не напрасно ишачу я,
Разминаю, как сталь,
Непонятную даль…
Кораблями плыву
И мотаю канву,
Потому что времён,
Ну, а также имён
Не бывает достаточно,
Чтобы выразить ваточность
Наших шумных потех,
Не хвативших на всех,
Забывая их в прачечной,
Мы уходим наверх…
* * *
Если только шипенье в углах
Вы считаете праздничной песней,
Если только в погубленных строках
Вы не видите воя тоски,
То на самых пронзённых шипах,
На волнующих возгласах: «Тресни!»
Развевайте стихов моих прах,
Как Малевича чёрным мазки!
Дайте света хоть малость,
Продраться сквозь синюю повесть,
Как мне сладко страдалось
И как задыхался, готовясь
К остальному прыжку —
В два прыжка через пропасть,
Косолапя по полу в надежде
На искренний вопль:
«Подожди! Не ходи туда! Там высоко!»
Несмотря на мою шестипалость,
Хоть считал я их часто,
Обычно их пять, но мне кажется — шесть…
Как мне славно страдалось…
Не услышите: «Баста!»,
Если даже та пропасть —
Это всё, что мне было, и будет, и есть…
* * *
Я помню, как–то в тесных Альпах
Мы въехали в длинный туннель.
Сначала казалось — туннель как туннель,
Потом невероятно долго текли минуты,
Ещё, и ещё, и несмотря на скорость машины
Туннель не кончался. И когда казалось,
Что ну не может быть,
Должен же он когда–нибудь кончиться,
Он всё равно не кончался.
И тогда я подумал, что это и есть наша жизнь.
Или, может быть, наша смерть…
Потом туннель закончился, конечно.
Разом вспыхнули белые вершины
И чёрные мокрые скалы.
Были после и праздники, и не очень,
Но мне так и кажется: что–то
В этом туннеле было слишком уж долгое…
Может быть, я всё ещё в нём?
Дождество
Был этот лист живым,
А вот теперь он мёртв.
И в смерти он красив,
Но мы не видим смерти!
Со смертью мы на «вы»,
Она, как сизый фьорд,
Иных альтернатив
Не ищет нам, поверьте…
Мы провожаем вспять
Известный листопад
Из буковок дневных,
Что крутятся по крыше,
И с Дождеством опять
Поздравьте невпопад
Знакомых и родных,
А также тех, кто ближе.
КАК НЕБО СРЕДЬ ОСКОЛКОВ ТАЕТ
* * *
Вечного нет под бездонной искомостью неба.
Сколько ты видело в прахе немых Атлантид?
Сколько империй великих горело и тлело,
Сколько ещё их бездарно–бесследно сгорит?
Идолам клонимся, толку–то что, не идёт
В прок нам суровое это ученье–мученье,
То, что со временем времени горе–теченье
Всё, что ни есть в этом мире, увы, пожерёт.
Слава царей, свитки разума библиотек,
Грозные стены дворцов и изысканных храмов,
Всё, что ни есть, ух, не строил, не строил бы я бы,
Просто сидел бы, мечтал или ел чебурек.
* * *
Я подошёл к Пизанской башне,
Она отвесила поклон,
И, отживая день вчерашний,
Клонясь, колонился балкон.
Он говорил мне италийским
Немного сладким языком
О всех, кого считал я близким
В вчерашнем веке отжитом.
Ну, а вокруг ворчала Пиза
С названьем резким для ушей,
И с ненадёжного карниза
Сдувало напрочь голубей.
В наклонной матрице ступеней,
Спеша, споткнулся Галилей,
С тех пор почти что каждый гений
Спешит сюда, как дуралей.
* * *
Про то, как я тебя люблю,
Я никому не разболтаю,
Как небо средь осколков тает,
И я летаю наяву.
О том, как ты во мне нашла
В глубинах снежных лютик талый,
Ты никому не разболтала
И сквозь молву не пронесла.
И тем, которым всё равно,
Мы ничего не нарисуем,
Про то, как любим Бога всуе
И рассуждаем про кино.
И тех, кому важней успех
Невразумительного танца,
Мы не покроем коркой глянца
И не дадим погрызть орех.
И для того, который нам
Не позволял учить прелюдий,
Мы не пойдём селиться в люди
И не раздарим милый хлам.
* * *
Есть времена расхристанно любить,
Не замечая крыш, текущих на пол,
И красотой поверженный оракул
Нам не посмеет судьбы изменить.
Есть времена, простуженные в страх,
Когда заставить слушать невозможно
Ни всплеск Гомера вёсел осторожных,
Ни ямб весёлый на моих устах.
Есть время петь, и есть — повременить,
Есть время дарствий, и есть время кражи,
Есть время слов, молчания, и даже
Есть время это время пережить!
* * *
Предаваться унынию грешно,
Но грустить никогда не грешно,
И о том, что казалось, конечно,
Всем вокруг хорошо и смешно,
И о том, что селилось под крышей
Неопрятных, но милых домов,
И о том, чем смеешься и дышишь
Меж промасленных серых годов.
Даже ложечкой тусклого чая
Утоляя стремленье к морям,
Не пристало кричать: «Я отчаян!»
Так не принято у северян!
Надо знать свое место и веру,
Провожать без ужалий плоты,
Где сидят разномастные меры
Этой жизни простой красоты.
КОГДА РАСТАЮТ ШАПКИ ЛЕДНИКОВ…
* * *
Когда растают шапки ледников,
Мы перестанем верить в небылицы,
И воздух будет плавиться и биться
От плавных взмахов наших плавников.
А плотники сколотят нам плоты,
Но мы отбросим все приспособленья,
В пучину первозданного круженья,
Не ведая размеров глубины,
Мы канем, встретив радостным иканьем
Медузоиллюзорные миры.
И будем мы чешуйчато равны —
Да разве в обликах сокрыта сущность?
Отбросив всех сократов и научность,
Не ведая и толики вины,
Все книги, что нам дал безумный разум,
Испепелим, как язву, как заразу, —
Никчемных лет чахоточные сны.
Всё это будет так, и нет оков,
Которые удержат наши торсы.
Мы разорвём мучительные тросы,
Расправим жабры. Без обиняков
По веским векселям мы расплатимся…
Всё это неминуемо случится,
Едва растают шапки ледников…
11 марта 1989 г.
* * *
«А пушечного мяса на Руси
«Во все века хватало, и с избытком».
Крамола кромки льдов —
Но занят приступ нами!
Простужен материк —
И хворь взяла своё, —
Полтонны мёрзлых туш
Зализано волнами,
А чистым весом душ —
Всего на полкило.
Так хватит хныкать, брат, —
Невелика потеря!
По Дарвину мы — скот,
Извольте ж на убой!
Мы, веришь, в аккурат
Произошли от зверя.
Так пусть нас, сукин кот,
Сожрёт морской прибой.
А ты, браток, представь,
Что пудрит Дарвин мозги,
Что вот зальёт волна
И кончится метель…
Здесь только кровь да грязь,
И душит мёрзлый воздух,
А там покой и свет,
И тёплая постель…
И кто–то в синеве
Войдёт — не станет боли,
И если не простит —
Рассудит и поймёт.
Но как с ним говорить,
Нас не учили в школе.
Зато смогли вдолбить —
Рвать на огонь вперёд!
А если всё не так —
И мрак чернее сажи, —
Так вот идёт волна,
И ты глаза закрой…
Пускай кудлатый мир
Попробует докажет,
Что то не он, а мы
Исчезли под волной!
29–30 января 1989 г.
* * *
Головой мы упёрлись в сырой потолок,
Гробовой создающий уют.
Саркофаги квартир заготовлены впрок,
И со временем нас погребут.
Мы усердно жуём колбасу с огурцом,
Хоть идём на оправданный риск.
Но над вдрызг пронитраченным нашим нутром
Не поставит никто обелиск.
Нас взнуздали подпругой поборов, мытарств.
А не хочешь быть трупом — молчи.
Нас от нам же прописанных пресных лекарств
Обнищалые лечат врачи.
Нет теснее сплоченья взбешённых телес,
Чем автобусно–людный брикет
Из престижно оскаленных грудью принцесс
И скандальных старух средних лет.
Но блокадно–талонный замызганно тих
Серый город, засаливший высь.
Магазинно–пустынный, шаром покати,
И рублём хоть поди подотрись.
Ну, а если душа, так смешают с дерьмом
И приставят к виску пистолет.
И пристрелят, конечно, зато ты потом
Сразу станешь пророк и поэт.
Да, немало успешно наломано дров.
Всё кромешней развал и бардак.
Но до рвоты родная страна дураков
Оптимизмом убогим горда.
1988
Зазеркалье
Транзитно–растранжиренные троны
Зеркально–алебастровых эпох…
И с антикварно–подлинной иконы
Взирает веско инфантильный Бог.
Там непреложных истин рулевые
Курс держат в царство света и ума,
И многократно битые святые
Безвинных бесов холят задарма.
Там символ злоблаженного уродства —
Распятые проклятием родства,
И самый верный признак благородства —
Наличие безвестного конца…
Там шум фанфар побед людского улья,
И гулок одиночных камер тон,
Там струны, обрывающие пули,
Сверяют ежечасно камертон.
29–30 декабря 1988 г.
Осень
Ядовитая ткань покрывала
Теплогубой ухмылкой полна.
Для любви разве этого мало?
Разве этого много для сна?
Захлебнувшись обилием влаги,
Изумлением млея, кровят
Подозрительно трезвые маки
Средь банально увядших оград.
Бунт цветов, благодатное тленье,
Увяданьем уйми и раздень,
Окунувшись ветвистою тенью
В осенённую осенью сень.
В мутных кельях застенков–подполий,
Спёртый воздух и смрад — шансов нет!
В кулуарах шептанья доколе
Будет томно хрипеть шансонье?
Но тугие обозы идиллий
Одурманят упрямую боль.
Непристойно–застойный цвет лилий
Над преступно–доступной водой…
28–29 декабря 1988 г.
Петербург
Город умер. Раздалось затишье.
Том растрёпан, и голос понур
Четвертуемых четверостиший,
Абортивных аббревиатур.
Мозг расплющен. Он кажется площе,
Замурованный в кафель строки.
Сотрясает Дворцовую площадь
Торжествующий вздор. Изреки!
Оправдайся! Не мы ли молили,
Став немыми, кусая губ синь
В кровь, — ". . in nomine patri, et filii
Et spiritus sanсti…» — Аминь!
Прав лишь тот, кто грядёт. Разве тёмно
За решёткою пальцев пяти?
Но эффект от мостов разведённых
Порождает дурной аппетит.
Пятернями растерзанный саван,
И поруганный в белой ночи
Град Петра, городская канава —
Склеп достойный. Он умер. Молчи.
* * *
Да будет так: открыт ломбард.
Как круг монеты ломкой, строгий
Квадрат лица. Сегодня строки
По матрицам перекроят.
Кустарь, и только. Можно ли
Уйти, едва отступят клёны?
Пусть разрумянят фонари
Мои следы клеймом калёным.
Уйти? Пусть разрядят наган
Салютом, молвя: «Умер? Странно…»
А месяц верным бумерангом
Воротится к моим ногам.
* * *
«Все кругом–избранники, но им
«тоже когда–нибудь вынесут
«приговор».
Альбер Камю, «Посторонний»
От клятв неумелых устав,
Я плюну в кортеж катафалков.
Мне ваш монастырский устав
Неблизок и приторно жалок.
И, видно, мне в храме ином
Давно уготованы сходни.
Я к вам не причастен вином
И хлебом от плоти Господней.
Я — смертник, увы, но не суть
В бледнеющей плахе рассвета.
Пускай же меня вознесут
Хотя бы лишь только за это.
Но небо пустует. И дни
Уже сочтены, и не нами.
А вздохи проклятьям сродни,
И полнятся сны именами.
И лишний для всех я. Не цокают благозвучно копыта.
Моё, опустевши, лицо
Для оспенных струпьев открыто.
Пролистан и брошен Камю.
И мается маятник мерно.
И всё так и нужно, наверно.
Так нужно. Вот только кому?
27 марта 1989 г.
* * *
Безумье сумраком одело
В припадке судорог рассудок.
А тени, покидая тело,
Скользили в область пересудов.
Всё мне казалось так некстати,
И в окнах день распался вяло,
И гладь расстеленной кровати
Меня совсем не вдохновляла.
Там вились скатерти, но соты
Медовой сытостью не звали,
Ну что ты, спешная, ну что ты,
Ты мной насытишься едва ли.
Губами чуя привкус жести,
Мы знаем: рамки стали жёстче.
Причины оставаться вместе
Теперь найти гораздо проще.
1989
* * *
Что я хочу?
Уйти от пересказа
Чужих молитв
И верить самому.
И раствориться в недрах…
Но всё тщетно
Бьёт в висок
Песком былого света
Прозрение;
На россыпях обид
Влачит убогий день
Свой краткий шанс —
Предчувствие кончины,
Ему претит
Заката траурный кортеж…
7 февраля 1989 г.
* * *
Что за закрытыми дверьми
Вполголоса таится?
Ну что ж, корми меня, корми
Догадкой–небылицей.
Ну что ж, мани меня, мани,
А после мерзлотою
Обдай бессонные огни…
Да, впрочем, Бог с тобою!
Не лги, не лги, в последний раз
Мы вместе. Рифмы бредят.
Оставь, не нужно ломких фраз,
Молчи, моя миледи!
Когда–нибудь не я, так он
В хмельном чаду полночья
Развеет миф тугих корон,
А после — многоточье…
Пока мы кружим, пусть не в такт,
Не ощущая веса.
Ах, я опять сказал не так?
Прости, моя принцесса!
И не шепчи, что мир для нас, —
Пойми как это глупо.
Пойми, что мы в последний раз,
И в танце кружат трупы!
Всё как во сне. И все правы
Без оправданий сажи.
И только мечутся ряды
Пустых замочных скважин…
20 января 1989 г.
* * *
К нам входят неумелые мишени
И тянутся в гостиной на софе.
Мы любим торопливые сожженья
И обожаем аутодафе.
Они прекрасно знают, что нам надо,
И плавно у торшера гасят свет.
И пьют коньяк с бокалом лимонада,
Закусывая пригоршней конфет.
Они толкуют весело и пьяно,
Но приторно упрямы в мелочах;
И требуют игры на фортепьяно,
И слушают гитару при свечах.
Но это нам финала не испортит,
Мы подождём наивный полузнак…
Окурки тонут в разомлевшем торте
Шипящим кремом долговязых благ.
4 апреля 1989 г.
* * *
Вчера был пьян. Какая чепуха!
Окно распахнуто, и я блюю на звёзды —
Вот чистый вкус. Укутана в меха,
Плывёт луна в весьма занятной позе,
Раздвинув врозь колени ли, лучи, —
Прости, родная, я внезапно занят;
Вот посмотри, опять разруха грянет
И оросит стенные кирпичи.
А позади потресканный Шопен
Неспешно повествует в хрип эфира.
Всё упрощая, музыка из вен
Готова литься. Дом времён ампира
Корит неслышно мой бухой порыв.
Он наш сосед — усталый и ворчливый.
Я помню: вместе в детстве ели сливы,
А вот теперь насупился, притих
И созерцает масс глухие всплески.
Мне грустно, но как будто по себе.
Мой силуэт, бесстыдно офицерский,
Ритмично пляшет в замкнутом окне.
08. 11. 89
Смутное время
Усоп наместник Бога на земле.
На трупе шапочка легла неловко.
Гремят соборы. Зычная торговка
Дерёт с сограждан в аховой цене.
А в акведуке римском нет воды —
Их управдом десятый век в запое.
И в этом есть какое–то простое
Желанье выйти с вечностью на «ты».
Конклав смущён. Да, папу в кардиналах
Искать не сладко, даже мудрено.
Монахи пьют церковное вино —
Их тешить инквизиция устала.
И в Колизее спешно жгут досье.
Да, шутка ли? — брак в судопроизводстве!
Доносчикам, в почтительном юродстве,
Раздали по коробке монпасье.
Вот результат — уже масонов ложи
Затеяли вселенский кавардак.
Ну, не со зла, наверное, положим,
Скорей всего от скуки, просто так.
Ужели воля Божья подкачала?
Vox populi — vox Dei — что за бред.
Вот папа даст безбрачия обет
И всё вернёт на прежние начала…
* * *
Высоцкого я с водкой намешал;
И пил и слушал в едком упоеньи
Его хрипящий истово кадык.
Но кто–то за спиною нам мешал
Сполна предаться питию и пенью.
Но мне ль роптать? Ведь я уже привык
Мириться с неудобством взгляда в спину.
На тряпице безделия постель,
И в ней почил мой херувим. Разврата
Не вынес, бедный. Захирел и сгинул.
А музы, напомадясь, на панель
Ушли. Пегас заржал угрюмо матом.
А за окном, всё нарастая, выл
Сирен огней сиреневых шакал,
И плыли звёзды запахом женьшеня,
Не убывал ревущей стаи пыл,
И с репродукции стенной Шагал
Тренировал моё воображенье.
9 февраля 1989 г.
* * *
Не можем мы никак освободиться
От плена струн и магии смычка,
А звука разнопряная корица
Осыпалась. От тонкого клочка
Бумаги разлинованной воспряла.
Так снимем шляпы, сбросим одеяла —
Не время богохульствовать и спать!
Ах, впрочем, нам мучительны «Ла Скалы»
И как–то больше по сердцу вокзалы,
Милей виолончелей — рёв гудков.
От перетрелей флейт разит зевотой,
И ближе трупной партии фагота
Нам сочный запах собственных носков.
3 апреля 1989 г.
* * *
Эта жизнь — суета. Пусть на нас сэкономят патроны.
От сапёрных лопаток уже не болит голова.
Алый флаг растоптать, но дерьмо, расползаясь по тронам,
Будет снова трепать кровяные свои жернова.
Это место — притон, так не стоит менять декораций.
Нет фанфар, и при том наш суфлёр, как индюк, пропотел.
Только Гамлет вскричал — «Эй, послушай, любезный Горацио,
Что за старая блажь выводить мудрецов на расстрел?»
Нам не нужно свободы — она, как публичная девка,
Так доступна для всех, только плата уж не по плечу.
Питекантропов рожи застыли у верного древка,
Им за нас стопку водки нальют, ну а прочее — чушь.
1989
* * *
А кто–то, стукнув дверью, выйдет вон,
Не распростившись, не сказав спасибо,
И махом перережет телефон,
Ну ладно, хоть не горло. Встанет либо
Из–за стола. Или шмыгнёт в постель,
И скажет: «Пас», когда игра в разгаре,
И настрочит убогий пасквиль–хмель,
Подагрою ужа — занозной твари.
И всхлипнет свет в его чужом окне,
И за столом его иссякнет ужин,
И кожицею тень по всей длине
Стены сукровится свекольной лужей.
И будет прерван наш триумвират,
Где третий умер и слова в рассрочку.
Подарит мне сорочку, как подстрочник,
Перед отъездом мой любезный брат.
11 марта 1989 г.
* * *
Тело топнет вязко
В твоём халате…
Отчего развязка
Всегда некстати?
Отчего так: раз, и
Пришла обида,
Почему нюансы
Ушли из вида?
Где–то блещут Альпы
Чинно–жутки,
И срывают скальпы
Чингачгуки,
И лакают виски,
Носят блузки,
И берут сосиски
Без нагрузки.
А у нас в России
Всё без экзотик,
Мы давно сносили
Японский зонтик.
И до самых пенсий
Сидим в сортире,
Распеваем песни —
Три–четыре.
5 марта 1989 г.
Прощай, оружие
Я ни на йоту не подвинусь
В лизольном мареве палат.
Что за почётная повинность? —
Ведь я ни в чём не виноват!
И распластавшись, аж сам блея,
Ужом ползу из–под неё.
Ужо мне ваша ассамблея!
Я не сменю исподнеё.
На эшафот, убойно, боров
Взведён без шляпы ль, без плаща ли.
Клешнями рекрутских наборов
Меня любезно всхолощали.
Что стоит переждать снаружи,
Чтоб укатил вагон телячий?
Прощай, немытое оружье!
Уплачено. Не надо сдачи.
22 апреля 1989 г.
* * *
Сказать по правде, мне ли быть фанатом,
Есть маленькие прелести во всём.
Земля кругла, и каждый божий атом
Себе под нос бормочет о своём.
Дурной сквозняк, облезлый подоконник —
Нет лучше мест для философских вирш.
И я — бухой заведомый поклонник
Всего того, что ты мне говоришь.
А хочешь, я дарю тебе канцону,
Ты мне — сонет. Вот духа лабиринт!
И гений наш скандально–невесомый
Над сочной плотью гулко воспарит.
Пусть в голове, как в улье опустелом, —
Ни то, ни сё. Проклятый алкоголь.
Излечим души, ну, а после телом
Заняться можно, между делом, что ль.
8 сентября 1989 г.
* * *
Я устал от тебя, ты уйди.
Знаешь, хочется побыть одному.
Всё закончилось, и на полпути
Я тебя уже никак не верну.
У нас разные с тобой поезда,
И, поверь, не стоит трогать стоп–кран.
Пусть летят в окошках мутных леса
В разноветрии озябших полян.
Видно, нет у нас иного пути,
Как расстаться без обид и без сцен.
Видно, не было меж нами любви;
Ну, а если просто так, то зачем?
Без того на свете столько лгунов,
Так не будем умножать их число.
Если было что у нас, кроме слов,
Так за тем давно следы замело.
7 января 1989 г.
* * *
Я спокоен — что толку упрямиться,
Рифмострочья упорно стеречь?
Ждёт, любя, меня мёрзлая ямица
Или в кафеле траурном печь.
А стихи? Ну, а что с ними станется? —
Отпоёт меня скромно родня
И бумаги полночное таинство
Распахнёт в суесветии дня.
Полистят, после пола мытья,
Червоточинки точек- задир,
Грусно хмыкнут — мол, галиматья,
И снесут полунежно в сортир.
И, присыпан земельной крупицей,
Я все связи с землёй порублю,
А с сожительниц и сослуживцев
На поминки возьмут по рублю.
25 февраля 1989 г.
* * *
Как вы таинственны и свежи,
Какой пьянящий аромат!
Проходят годы — вы всё те же —
Безмолвной грусти полный взгляд.
Поверьте, в редкие мгновенья
Я с удивленьем поражён:
Невольный жест, одно движенье —
И я томительно влюблён!
Но сброшен занавес иллюзий,
Безумный миг — безмерно мал;
Исправно отдаваясь музе,
Иду искать свой идеал.
В глубинах неги первозданной
Как я желал бы вас любить,
Но слабый бред самообмана
Не станет явь… Но может быть?
1989
* * *
Пустого внимания мину
Смахните устало с лица.
В пылающей бездне камина
Растаяли наши сердца…
За плотною тканью гардины
Разлит полумрак, полусон.
И веют чужие мотивы,
Поющие вам в унисон.
В безропотных недрах пространства
Изнежьтесь до боли в костях
И росчерк изящного танца
Оставьте в его полостях.
Когда же придёт искушенье
Изведать щемящую грусть,
Я к вам неопознанной тенью
Нежданно, незванно вернусь!
23 декабря 1989 г.
Пасхальное
Врозь локоны и локти. Прогрызём
Диктат цепей. Скользя поодиночке,
Вглубь — семь локтей. Дубовые сорочки
Ласкает благодарный чернозём.
Евангелья распахнут монолит.
Там танец снов о полночи весенней,
И таинство былого вознесенья
Немое эхо гулко возродит.
А поутру наглаженный народ
Хромает к храмам штукатурных ликов,
Ликуя бранно, трётся губ клубника
И образа лобзает в полный рот.
Един для всех. Навязчиво пусты
Движенья ряс и переливы пенья.
А луч увяз безмерьем преломленья
В условностях проекций на холсты.
Плоть идола под масляным мазком
Терзает зуд — недуг такой неловкий,
А Бог разут в скандальной потасовке
И шлёпает по лужам босиком.
* * *
Что стоят все великие идеи?
У истины есть твёрдая цена.
Ведь стольким за неё сломали шеи
И стольких заклеймили имена.
Довольны компромисса дешевизной,
Мы следуем исхоженной тропой
И топчем обветшалый коврик жизни,
Опрятно окаймлённый пустотой.
Но это стоит, если на мгновенье
В глубинах литургического сна
Пробудится частица вдохновенья,
Надежд безумство, свежести весна!
1987
* * *
Вглядись в тесноту своих сомкнутых век —
Что кроют безликие блики?
Судьбы предначертанной строгий разбег
Иль хаос безумный и дикий?
Не плачь, я же знаю — дни света близки,
И тлеет огонь предвкушений,
И давит неведомой силой виски,
Пульсируя кровью знамений.
Но снова кирпич, обветшалый подвал;
И вновь провиденья измена.
О, сколько я раз сам себя предавал!
К чему же дешёвые сцены?
Зачем же мне хаять дурную судьбу,
Коль скоро всё хаос да бредни?
Коль скоро по мне в час, когда я уйду,
Никто не закажет обедни?
Так будь же ты проклят, хромой хромосом,
Что дал мне напиться из блюдца.
О, Боже! Всё это, быть может, лишь сон?
Но нет, мне уже не проснуться…
20–21 января 1989 г.
* * *
Кому больше по сердцу наука;
Кто искусством прольёт в жизнь свет.
Но талант всё ж жестокая штука,
Он ведь так — либо есть, либо нет.
Хорошо быть владельцем таланта,
Чтобы был он всегда под рукой.
Я не прочь побеседовать с Кантом —
Жаль, не стал бы он спорить со мной.
И срываюсь я, словно спросонья,
И в бессилии рву и мечу.
Сочинить бы хоть пару симфоний,
Как Бетховен, — я тоже хочу.
И, залившись потоком кофейным,
Задыхаясь в табачном дыму,
Просидеть пару ночек с Энштейном —
Растемяшить с ним, что там к чему.
И не то чтоб из злого тщеславья
Отмести б всё, что сыро и серо,
Не боясь в подражаньи погрязть.
Где же эта бесценная мера,
Чтоб понять, где алмаз, а где грязь?
Хоть ты тресни — нейдёт мне наука
И в искусстве не видно просвета.
Да, талант — он жестокая штука,
Он ведь так — либо есть, либо нету.
И в отчаяньи, приличья наруша,
Закричу я, безбожно греша:
«Кто здесь дьявол? Продам ему душу!»
Ведь на кой атеисту душа?
За полчаса до конца света
Я не здоров идеями, и демон
С печальным пониманием глядит.
Всё под замком, а у ворот Эдема
Торгуют абрикосами в кредит.
Осталось полчаса до конца света.
Присяжные готовы присягать;
И катится изящная карета,
И в ней расселась чинно Божья мать.
Сынок её давно уже на месте —
Шушукается с судьями: кого
Ему велеть запечь на пасху в тесте,
Кого засунуть по уши в говно.
Моей вы биографии не троньте —
Я чист пока, как новое биде.
Кто ж виноват, что был товарищ Понтий
Пилат сотрудником НКВД?
Поверьте мне: в моём тщедушном тельце
Не так уж много набралось грешков.
Я не «святой», как Троцкий или Ельцин;
Я не тупой, как наш премьер Рыжков.
А посему на сём великом месте
С титанами тягаться мне вотще.
Вы лучше не скупитесь и отвесьте
Мне полкило отборных овощей.
И я пойду дорогой раскалённой;
И будет путь мне тягостен и мил;
И на развилке, где резвятся клёны,
Вкушу редису. И пополню сил.
* * *
Надменный шёлк простуженных знамён
Нагую душу кутает в исподнее.
На жизнь в раю кромешном обречён,
Я отлучён от блага преисподней.
К вершинам совершенства бытия
Нас гонят потихоньку, по этапу.
В чём разница: Лубянка ли, гестапо? —
Везде решётки прочного литья.
Заложники гигантских авантюр,
Безликий смрад октябрьской отрыжки,
Мы трупы обесцененных купюр
Упрямо тянем в кошельки–кубышки.
Иллюзий броских потускневший лоск
Не ослепляет. Но имеет бивни!
Безверием растоптан мозг,
Томится впроголодь и гибнет…
18 декабря 1988 г.
* * *
Лукавить ли молитвою пустой
Пред Господом? Упругие сажени
Мы не отмерили, не встали на постой
У вечности. И нам самосожженье
Неведомо. На черновик взялись
Ошибками губить бумаги скатерть.
А набело наш испещрённый лист
Закончился! Куда, как не на паперть,
Молить повременить ещё чуток, —
Так малого ведь жаждет наш рассудок, —
Один глоток, всего один глоток, —
Но безнадёжно пусто в том сосуде…
1 марта 1989 г.
Муз–паёк
Топко гудят баса —
Их перезвон невесел.
Трубные голоса
Бьют над рядами кресел.
Точные, как часы,
Такты. И трубы–дуры
По уши проросли
В линию партитуры.
Не отступясь ни на шаг,
Льются послушно в сердце
Литры культурных благ
И полувзвеси терций.
Дремлет утробно зал,
К музыке непотребен.
Вот кабы залу «За!»
Вскинуть ручистый гребень.
Только жаль, не ясна
Линия партитуры;
Переварит со сна
Зал свой паёк культуры.
Ну, а в антракт в буфет
Жадной толпой взбешённой,
Зал поглотит котлет
Полумясных, тушёных.
А отзвучит финал —
И в по зубам в гардеробе
Радостно даст нахал
Даме в вечерней робе.
25 февраля 1989 г.
Canzone
Хозяин плоти, научи
Меня служить стеченью фраз
Иль череп развенчай свинцом.
Тот звук, распахнутый в ночи,
Увидит всё совсем в ином
Контексте, как не станет нас.
Застынут скатерти цветов,
И, значит, станется таков
Исход наш. Плачьте, палачи!
1988
* * *
Лимонной кожицей над Лысою горой
Случилось полнолуние. У леших,
Как водится, начался выходной;
И траур у усопших и воскресших.
Суть времён нам не дано понять,
Как момент для распродажи акций —
Время, проклиная, распинать;
Время, распиная, поклоняться.
Парадоксы, все наперечёт,
Выстроились в дерзкую кривую.
Может быть, нас всех попутал чёрт
Жечь иконы? Право вхолостую
Жечь святых немой эквивалент,
Учиняя новые Голгофы;
Графов бить за графы, и за строфы,
И за исторический момент.
1 марта 1989 г.
* * *
Венчайте мудростью глупцов,
Клеймите гениев безумьем
И в хижинах среди дворцов
Вершите трудовые будни.
Казните за разврат святых,
А деспотов — за добродетель,
Благодаря при жизни их,
Посмертно разорвав портреты.
В прозрениях не видя прок,
Вините в слепоте пророка,
И положась на волю рока,
Кляните самовластный рок.
В мельканьи лиц, передовиц
Решайте, скромные герои,
Где сколько продано яиц
И как бы враз поднять удои.
Попутчик! Ты дави клопов —
Интеллигентское отродье.
Дух окрылённый, без оков,
У нас сам по себе пародья.
Век парадоксов. Век абсурда.
Но вот рукою лёгкой пудра
Замазала морщины щёк,
И кто–то с гордостью изрёк,
Что мы не те, умчались годы,
Воспрянь! От радости запой!
Как знать, хмельной глоток свободы
Сулит очередной запой.
Поблажка нам. Ну что ж — мерси!
Гротескна в сути время призма.
И вот читают мне в такси
Стихи про гидру большевизма.
* * *
Струился гибкий свод небес
Полуденным накалом.
И грязный диск, пурпурясь, влез
Над вечным пьедесталом.
А ветер, облака кроя,
Как пену, рвал громады
И перечёркивал края
Штрихом губной помады.
В тени беседки, среди книг,
Согбенно–горделивый,
Степенно ужинал старик,
Ел каравай и сливы.
* * *
Что ни скажи, нет безразличных к славе,
К ней долгий путь не лаврами увит.
Привет тебе, мой друг Иосиф Флавий,
Наивный лгун и маг–космополит.
Мы знаем силу слов — неумолима
Она, как отцвет траурных попон.
Скажи, зачем у врат Иерусалима
Ликует чужекровный легион?
Молчишь! Так значит, храм почил в руинах
И не воспрянет в прежнем бытие?
Что ж, смена вер, как пересмена в винах,
Желательна и сбудется вполне.
И не постись. Но веруй — в бренном теле
Есть дивный дух, с которым незнаком
Народ–гурман крамольной Галилеи,
Что варит мясо вместе с молоком.
Ты заповеди, где не видишь прока,
Отбрось, как я, и плоти не томя,
Ведь писаны они не для пророка,
Так уж подавно и не для тебя.
* * *
Плотно сомкнуты створки, но где–то
Поистёрлась печати печаль,
Тетивою стрелы арбалета
Растревожена вещая даль.
Дремлют строки, сулящие кущи
Отрешенным от праздной молвы,
За знамением, властно влекущим,
Поспешают дорогой волхвы.
Не гнушаясь упряжкою бычьей,
Рвет бока оголтелая плеть.
Вороньё, упиваясь добычей,
Начинает восторженно петь.
Луч закатный ласкает им перья,
Призывая уснуть до зари.
Золочёная чудо–империя
Уготована им впереди.
От кровавых глотков губы алы,
Видно, вовсе уже рассвело…
Званых много, а избранных мало.
Места нет для чужих за столом.
В этом доме я лишний тем паче,
И за мной проскользает засов.
Я иду, и в целительном плаче
Благовествует скрежет зубов.
* * *
Я знаю этот запах неприятья,
Струящийся от лиц и горьких снов.
Какие яснозвучные проклятья
Распрыскивать в пространство я готов!
Что проку? Холостую перестрелку
Я оправдать формально не могу,
Уж лучше просто передвинуть стрелку —
Кукушка прокукует мне «ку–ку».
1988
Кто виноват, что ты глупа, как пробка…
Ты прячешь платье в холодильник
Подчёркнуто неторопливо;
Кипит в кофейнике будильник,
Сопя без инициативы.
А на столе уже поллитра
Откушана наполовину,
И на лице твоём палитра —
На нём румяна, как малина.
А где–то в море рвутся лодки;
Опять в Тбилиси перестрелка;
И не заштопаны колготки;
И к полночи забралась стрелка.
* * *
Что ж ты водку лупишь,
Даже не бледнея?
Показал нам кукиш
Пригород Сиднея!
Он такой неблизкий,
Средь океанских лент,
Этот австралийский
Антиконтинент.
Там кроваво–алый
В бликах дня прилив,
И кроят кораллы
Острозубый риф.
И швыряет Тихий,
Окосевший вдрызг,
Бронзовые вихри
Толстогубых брызг.
Там зимы нет вовсе,
Не растёт сосна,
И когда здесь осень —
Там у них весна!
А у Бори гены —
Больше по отцу.
Там аборигены
Кушают мацу.
Надо ж, эка влип–то
Бог наш — старый врун,
Коль под эвкалиптом
Пляшут зай гезунд.
* * *
Сопрано истомные ноты
Вгрызались в немой потолок,
И в недрах словесной икоты
Таилось соцветие строк.
Но чувственной робости сила
Гасила порыва огни.
Прости, ты напрасно просила
Транжирить прогорклые дни.
Я скуп до презревших рок оргий;
И строго взирает запрет
На бунты кипящей подкорки
И скопища рифм–непосед.
Пускай осенённый не столь я
Десницею Божьей. Увы,
От скученной скуки застолья
Уйти мне б. Но нет, не уйти!
И веют густые метели
Не к месту поставленных слов,
И приторный запах веселья,
И радужный отблеск очков.
А после ночная утроба,
Заснеженных улиц гурьба
Поглотит из спёртого зоба
Тягучим сиропом слова.
Их втянет и скованно сцепит
Сугроба бугристая гладь;
Предчувствий фатальные цепи
И томная мысль — «Бежать!»
28 декабря 1988 г.
Зима
Полудрёмно не вейся, не майся
Ожиданьем в истошной золе!
В разлохмаченном омуте вальса
Бьются искры бенгальских огней.
Прочь сомненья; ушла пора мыслей;
Пуст эфир позывных огоньков,
И висит на немом коромысле
Обесструненной скрипки остов.
Снег, как простынь — помятый и белый,
Раскалённый морозом песок,
И плывут по нему каравеллы
Вереницей озябших лесов.
Мёртвой хваткой сцепил ветер уши
И неистовой болью дерёт,
Зыбко зябнут ознобшие души
И врастают под каменный лёд.
6 января 1989 г.
ТЫ ПРАВА, ТЫ, КОНЕЧНО, ПРАВА…
* * *
Ненавижу ту ткань, что крадёт остроту очертаний,
Пересмешливый гомон и долгую слякоть пути.
Я наивен, как Бог, без упрёков и тучных признаний,
Ты невинна, как свет, обещающий быть впереди.
Я боюсь потерять. Это словно становится болью.
Этот круг пустоты, для немого объятия век.
Всё, что может гореть, пересыпано радужной солью,
Что должно умереть, рассыпается в приторный снег.
Это правда, как сон. Я уже выбирать не свободен.
Всё предписано впрок, подытожено, словно печать.
Кто уплатит зарок? Или это подарок Господень?
И развеян порог. Значит, стоило было начать!
Январь 1999 г.
* * *
Ты меня изрыдала до мяса —
Я беру твою плоть, как добычу.
И от пиршества этого пляса
Отрыгается похотью бычьей.
Но разверзлось. Как истово мало.
Я убийца, я деспот, и полно…
Полотняный разлив покрывала
Очень старят морщины и волны.
Рим дрожит за своё семихолмье,
Но не сыщутся ныне квиримы!
Ты меня обязательно вспомни
В простодушных объятьях перины.
Даже в самом отчаянном скотстве
Не унять злую радость разгула.
Я утешусь изысканным сходством
Моей доли с судьбою Катулла.
Пусть стыдятся искусные боги
Повторенья дряхлеющей пытки.
Для забвенья, в конечном итоге,
Есть пространство и время в избытке.
Ты ж расхлИстни об угол оковы
Да измажь себя падалью густо;
Ну, а после веди меня снова
На Голгофу вселенского буйства.
* * *
Всё закончится явно нелепо.
Мутный жемчуг пьянящей росы
Из бутона бетонного склепа
Выколачивать нет больше сил.
Но уйти от диктата привычки —
Значит сгинуть. Я силюсь понять
В резком воздухе анатомички
Неразъятую телом кровать.
Недомолвок раздутая проза
В многотомный прессуется пласт.
Эта женщина, кроме невроза,
Мне едва ли чего–нибудь даст.
Я не властвую вовсе над нею,
Её губ необъятна листва,
Но в подлунном зверинце роднее
Не отыщется мне существа.
Значит, вновь всё как прежде осталось,
И я даже пугаться готов
Тёмных окон щемящую малость
И обширность удушливых снов.
1990
* * *
Я по–волчьи взбешусь и завою тоскливою нотой
Или вовсе уймусь, подведя безысходно черту.
Всё уходит? И пусть. Мне до этого нету заботы.
Только вялая грусть, словно горечи привкус во рту.
Мне не надобно ждать переливов церковного хора.
Что могу я сказать перед Господом и пред тобой?
Мои губы ласкать жаждут больше, чем верного слова,
Упиваясь, сгорать неуёмным касаньем рукой.
Но развеется бред, страж дремучего древнего танца.
И воротится свет, знак искомых и найденных слов.
Всё уходит? О нет! Так должно, должно оставаться.
На вселенную лет, на безумное множество снов.
1990
* * *
Разлад умов оставив на потом,
По трепетной шкале отмеривая запах
Разбухших строк, найти дверной проём
И обомлеть: как чинно тлеет запад
За кольями домов. Какой холёный звук
Зачат сознаньем, но убит гортанью.
И молит лоб: «Подай на пропитанье!»,
А губы рвут последнее из рук.
А это значит — скудный твой супруг
Не променяет слух на добродетель.
И будут жадно дергать полы дети,
Вопросом пола озаботясь вдруг.
А я уйду в распоряженье слуг
И буду сам копить себе монеты.
А после там, быть может, взвою: «Где ты?»
И тут почую: точно, скрипнул сук,
Скандально облохмаченный веревкой.
Ты никогда мне не казалась лёгкой.
И вот когда приблизился каюк,
Я вдруг постиг, что невесомость — это
Есть свойство всех, кто породнён петлёй.
И вот тогда захочется домой.
И очень жаль, что нету дома, нету.
1990
* * *
Ты права, ты, конечно, права.
Всё воротится волей небес,
Даже если пойдет на дрова
Наш волшебный и ласковый лес.
Вновь уткнусь я в колени твои,
Мокрым носом невнятно сопя
О своей непутёвой любви
Неуклюжие недослова.
В чёрной раме чужого окна
Вновь замрёт паутина ветвей,
И ворона, вниманья полна,
Станет аистом наших детей.
Грянет эхом пронзительно: «Кар-р!!!»
И сорвётся в фонтане росы
На задумчивый Мадагаскар,
Где так плюшево льются часы.
Для солнышка есть колыбель,
И тоскливиться нету причин,
Где в соседстве сплошных кобелей
Проживал медвежонок один.
И воротится эта пора,
Несмотря на обилье широт.
Ты права, ты, конечно, права.
Никуда это всё не уйдёт.
1990
* * *
Озябший парк, пергамент мертвых листьев
Скупого утра призрак разметал.
Спит старый пруд, и отблеск перламутра
Среди зеркал.
А розы мнут упрямы лепестки,
Дань сладострастья рамке ритуала.
На лёгкий бриз вчерашнего начала
Ложатся неприметные мазки…
1989
* * *
Сброшены оковы, но
Света не проси.
Солнце расфасовано
В гранулах росы.
В безудержной злобе ем
Камень. Вот наш кров —
За слепым подобием
Вкрадчивых углов.
Отопри же двери тем,
Кто подносит яд,
Трепетом доверия
Вздохи явь вскроят.
Станет невесомым весь
Нашей сути вес,
И сомкнётся занавес
Плюшевых небес.
1990
МЫ УШЛИ,
НЕ ПРОСТИВШИСЬ,
НЕ ВЗЯВ АДРЕСОВ…
* * *
А в Кишинёве нету чемоданов.
Я шмотки по карманам рассовал.
Спешат. Спешат из–за океанов
Спасительные вызова.
Мой бедный брат, пора трубить тревогу.
Нам Яр с названьем женским ни к чему.
Не знаем мы, как ходят в синагогу,
Давай же просто плюнем за корму.
Опять совдепы вертят финт ушами,
Мол, на бекицер вам, но финт не нов.
Обчистят коль — расстанемся с грошами,
Сдерут штаны — уедем без штанов.
И ничего не скажем нашим детям,
Как душу здесь истёрли в порошок,
А мы, коль родились под небом этим,
Давай еще нальём на посошок.
1989
* * *
От судьбы не жди подарков,
Выйдет всё наоборот.
Просвещённого монарха
Ждёт измученный народ.
Чтобы было чин по чину,
Ну, как встарь,
Излечи нашу кручину,
Государь.
Нужен нам державный норов
Да кулак,
А то дальше разговоров
Ну никак.
Надоело БАМу шпалы
Нам исправно поставлять.
Где же ты, Орел Двуглавый,
Появися. Твою мать.
Ты, алмазно невесомый,
Вспрыснешь новую зарю,
А то здесь жиды–масоны
Нас сгноили на корню.
Они каверзные сети
Раставляют много лет.
И у них грудные дети
Со сметаной на обед.
Мы на взводе. Им всё мало.
Государь, не будь пархат,
В мир гнилого капитала
Выкинь их пинком под зад!
На тебя лишь уповаем.
Без тебя нельзя никак.
До свиданья, бедный Хаим,
Здравствуй, Ванюшка — Дурак.
1989
* * *
Мигрень — бальзам для эмигранта.
Родная, брось лихой костыль!
Простимся сухо и галантно,
А после разом опостыль
И не всплывай, как труп усопшей,
Но привлекательной. Уймись.
Я перештопанной галошей
Лягну и брошу ёмко: «Брысь!»
А впереди маячит Хайфа —
Туда давно проторен путь.
Так значит, есть немало кайфа,
Когда кругом свои… Отнюдь!
Не та порода… Так неловко…
Я новой качки не снесу.
Родная зрит с немой издёвкой
И давит прыщик на носу.
* * *
Покрывает нас матом ли, воем ли
Под конец разгулявшийся век–удав.
Эх, упряжечка наша с оглоблями,
Поворачивать надо б, да некуда.
Променяли житьё наше с гоями,
Пусть гниёт за бетонными блоками,
На свободы колодец с обоями
В намалёванных выходах с окнами.
Разберусь я, где хала, а где маца,
И сальцо будет сниться мне реже всё,
Всё равно тут своим не заделаться,
Даже если по горло обрежешься.
Мне прямая дорога прислужником
Поустроиться как поудачнее,
А мозги мои, видимо, нужны им,
Как кондитеру вымя телячее.
1990
* * *
Мы ушли, не простившись, не взяв адресов.
Пряной сказкой нам даль померещилась верно.
И в глаза застилался простор парусов
В соответствии с памятной книжкой Жюль Верна.
Это значит, что долго сидеть взаперти —
Есть единственный шанс оставаться ребенком.
Для которого вряд ли, едва ль запретишь
Недоступного жаждать особенно тонко.
Снится нам впопыхах отмежёванный край,
Вперемешку с чужим, тут уж некуда деться,
Видно, мир — это слишком крутой каравай
Из весьма однородного пресного теста.
Это истиной станем кормить мы детей,
Отобрав у них стопку заморских открыток,
Утаив, как впивались мы в море огней,
Расстелённых в преддверьи холодных открытий.
1990
* * *
Свойства вещей первозданно просты —
Без суеты, невзирая на лица,
Каждая вещь на клочке пустоты
Не унывает и даже плодится.
Только его Нострадамуса зов,
Горько витийствует, требуя места,
Крошится в прах из песочных часов,
Месится в плоть из кровавого теста.
1995
* * *
А может, хватит вошкаться,
Визжать и поросячиться?
Ведь даже коль не хочется —
Всё без толку артачиться.
А жизнь штука вредная.
А жизнь штука злобная.
Любая и, наверное,
Даже внутриутробная.
И что мы всё коряжимся,
Кряхтя от жизни бремени?
Все всё равно окажемся
Мы в мясорубке времени.
А может, хватит вошкаться,
Визжать и поросячиться?
Ведь даже коль не хочется —
Всё без толку артачиться.
1986
ТУДА, ГДЕ ВОЗДУХ РАЗРЕЖЁН И СВЕТЕЛ…
* * *
Мой мрачный сан — сквозить в землистой тьме,
Не обретая дерзости покоя,
Не осязая мачты кораблей,
В пучинах зыбкой памяти моей,
Как платье старомодного покроя,
Неспешный сон не вяжется ко мне.
И вечность оставляя, между тем
Я всё брожу по краю отголоска
И, не войдя в его живую сень,
Не различая розу ли, сирень,
Не вижу лоск набрякшегося воска
Немой свечи, чей вечный голос нем.
12 июня 1999 г.
Пустыня Иудейская
Голубизна обвыцветших небес
Не освежит нас влагою раскатов,
И мы уйдём, едва поманит бес,
Дождливым сном, нашептанным когда–то.
Нам не ужиться в душности оков,
Пропитан ею воздух с небесами,
Когда бы нам отшельников покров —
Тогда б мы край сей выбрали бы сами.
* * *
В кратной сну перемене
Угловатых видений
Спешен веер осенний
Будущих мизансцен.
К ним бы внемлить иначе.
Жаль, что дар сей утрачен,
Как у слов своезначье
Обесцветил акцент.
Окровавленным светом
И недобрым наветом
Раскаляется лето
И не верит мольбе.
Время — пагубный сыщик,
Он нас верно отыщет
Даже в блеющей тыще
Неподобных себе.
В тесном воздухе спёртом
Облюбованный чёртом,
И жарой, и подсчётом
Опустыневший дом.
В нём воздушно и слабо
Сквозь извечное табу
Тянет жёлтую лапу
Мишка — плюшевый гном.
* * *
Как скоро пеленают времена
Окрестности в надуманные роли,
Гнездятся в них чесоточные тролли,
Костыльные гортаня письмена.
Им побоку, как я на редкой воле
Смакую свой домашний алфавит
И тихо отживаю без молитв
Блужданье дрём, отчаянья, застолья
Да игры в перезрелых медвежат.
Самодовольство, головные боли,
Долгов и дней бессчётные мозоли —
Есть верный признак ниспаданья в ад.
А знаешь ли, как я хочу домой?!
Туда, где воздух разрежён и светел,
Где колкий и окостенелый ветер
Не причиняет боли. И рукой
Где ты мою в кармане греешь руку.
Мы бродим по немому переулку,
И свитер мой весь плюшевый такой.
Или где ты, на стул забравшись с книжкой,
Зовёшь меня загадочным мальчишкой,
Хотя я увалень ещё какой!
Где эта святость горьких телеграмм,
Какой же демон между нами стрясся?
Как тот монах, запутавшийся в рясе,
Я нос расквасил перед входом в храм.
19. 09. 93
* * *
На балконе вон всякая всячина
В угол свалена. А ветчина,
В холодильнике та что заначена,
Так шагренево обречена.
Я бы рвал свою дохлую задницу,
Кабы не было больно при том,
Иль зачислился душепродавцем,
Раз уж вовсе не годен в притон.
Коли тень моя грузная высится
Мне в насмешку, в никчемье, в укор,
Я бы вырос из собственных виселиц,
Кабы знал, как устроен топор.
Но с вуалию в мелкую дырочку
Я по насморку сон устраню,
И, как кошечка мочит опилочки,
Стану властно соплить в простыню.
И чем ближе к утру, тем натужнее
Моя сущность изыдет на пот.
Так является во всеоружии
Полугодье сквознячных хлопот.
Я не быдло, а так, переношенный,
Перезрелый бунтарь на осле.
От меня небеса не взъерошены
В идиотской своей глубизне.
Что ж, возрадуйтесь, суки–каналии,
Черти–молодцы знойных кулис.
Мятой картою шницель Австралии
Над простуженной кухней завис.
19. 10. 93
* * *
Известен страх вместимостью минут —
Буксуют стрелки…
Меня опять, наверное, убьют
Не в перестрелке.
А расчесав гребёнкою мишень,
Побреют чисто.
И поскользит по клавишам из шей
Кисть пианиста.
А полировка неба неспроста
Истёрлась вроде —
Там где–то бродит пришлая звезда,
Свербя в утробе.
И обувает наши черепа
Мешок набата…
А между окон звёздная тропа
Сверкнёт крылато.
1991
* * *
Вкус землицы — непраздная ноша
В тёртых чревах, вкушаюших травы.
В их числе и последняя лошадь —
Грозный вестник весёлой расправы.
Ну, а город, искомый святоша,
Вмиг насытил бисквитом растенья,
И в гористых санях запорошен,
Изменил своему назначенью.
Я же болен. Мне снятся калоши,
Скрип сирени, ночные облавы;
Словно снова я самый хороший,
Будто б ты меня поцеловала…
1991
Я НЕ ВСТРЕЧАЛ СЕБЯ, ДАВНО УЖ НЕ ВСТРЕЧАЛ…
* * *
Я покоряюсь тихо
Скандальному стремленью
К робеющему утру,
К несмелому побегу,
И время многолико,
Как трапеза движенья,
И я не стану мудрым
Ни в альфу, ни в омегу…
Я покоряюсь, видно,
Природе непомерной,
Брюзгливой, но незлобной,
Игривой, но не терпкой.
Мне вовсе не обидно,
Что всё сказалось верно,
И нет больше загробной,
И мир не машет веткой.
По мелочи распавшись,
Примерив расстоянья,
Запивши без стакана,
Занюхавши привычным,
Не чтя природу старшей,
Скрутить бы в рог бараний,
И то не будет странным,
Смешным и неприличным.
* * *
Синхронная стая
На небе простывшем
Ушла, улетая
В полёте неслышном.
И голую палок
Обрезавши ломкость,
Ледок обуяло
Покусывал локоть.
Растянутым в вечность
И прибранным в малость
Казался мне путь мой
Среди постоянства,
И снова мечталось,
И снова игралось,
Как в выцветшем детстве,
Замылившем сладость…
Кручиня поспешно
И грезя с придыхом
О славных мирах
И нарезанном хлебе,
Мы точно взошли
На престол…
Только выход
Не в хлебе, не в думах,
Не в свете, не в теле.
А выход в неспешном
Заряде возврата
Туда, где нарочно
Задёрнуты шторы,
Туда, где мы вместе
Молчали когда–то,
А души вели
Вместо нас разговоры.
* * *
Эклера нутро, крем горами — верхами,
Электро–задёрнутый символ буржуя.
Мне нужно давно по делам, между нами,
Но я всё сижу и мечтаю, рисуя…
За синим заслоном судьбы ли, молебна
Мы словно живём, одуваемы светом,
Не ярким, скорее, притупленным где–то,
Но только притупленность эта целебна.
От яркого всплеска, от силы разгула
Рассветов ли, праведных вспышек сверхновых
Храни ты нас, Бог, как хранишь ты посулы
Для страждущих вечно чего–то иного…
* * *
Уносимы на спинах чужих,
Ускользающих чудо–животных…
В сюрреально безликих ландшафтах,
Затерявшись в глубинной дали,
Вы, как в дерзких мотивах Дали,
Где на тоненьких ножечках ватных
Всё кочуют в болотных полотнах
Непричастные к делу слоны.
Ваши лошади движутся мерно,
Вроде быстро, хотя и неспешно,
Вроде вдоволь насытившись силой
Своевольных варяжских подков,
Как и принято у чудаков,
Семеню я за вами тоскливо,
Но отстану, вернувшись, конечно,
Что и к лучшему, может, наверно.
* * *
Я калибрую память под бока
Неспешно наползающего время,
На скорую, совсем чужую, руку
Свою кладу ракушки и значки
Из детства, что в карманы клал пока,
Всю жизнь свою беспамятством болея,
Грядущего не помня, но и с тем я
Когда–нибудь смирюсь наверняка.
От слова «детство» хочется мне выть!
И отрицать наличие такового,
Как отрицают микроорганизмы
Нас как людей, но любят как среду,
Я дням своим как будто счёт веду
И вижу свет сквозь замкнутую призму,
Что из луча бесцветного простого
Рождает гаммы световую нить.
* * *
Я не встречал себя,
Давно уж не встречал,
Я, видно, в суете
Забыл свой прежний адрес,
Я, видно, распустил
По дому злые слухи,
Что было бы мне лучше
Не видеться с собой.
Сухого ноября
Озябнувший причал
Приносит всё не те
Мне мысли, тихо маясь,
Он, видно, не простил,
Октябрь листоухий,
Что тот не дал им дружно
Гонять по скользким лужам
Листву свою гурьбой.
* * *
Мои стихи пронизаны тобой,
Как веточки, пронизанные небом,
Как капельки, проникшие сквозь стёкла,
Пронизывают тонкий лёд стекла.
И дней моих нехитренький покрой
Весь из тебя, укутавшись в нём, мне бы
Всё наблюдать, как утра гаснут блёкло
И как почти что вечность протекла…
* * *
В изогнутость свою
Упрятав число «пи»,
Разменная чекань —
Я звонкая монета!
И вещи мне поют:
«Купи меня! Купи!»
А я звеню: «Отстань!
Считайте — меня нету!»
В глубинах кошельков
Мне душно и темно,
В брюхатистых карманах
Сестрицы меня ранят,
На разных языках
Зовут моё число,
И знают в разных странах,
Зачем меня чеканят.
Но вот в какой–то день
Неграмотный чудак
Швырнул меня в фонтан,
Чтоб, мол, ещё вернуться…
И я как чью–то тень
Сквозь воду вижу — так,
Мне кажется, что дан
Опять мне шанс проснуться.
Фонтанная вода,
Как жидкое стекло,
Как трепетная линза,
Весь мир мне искривляет,
Последний шанс не дан.
И время истекло
И крошится капризно,
Струями излучая…
* * *
Задевая едва колебанья
Среди шёпота звуков лесных,
Образует воронки в пространстве
Каждый день, каждый час, каждый миг.
И я вроде как будто привык
Разбираться в злосчастном шаманстве
Этих тиканий внеполостных
Без большого ущерба сознанью…
И как прежде, в упорстве бараньем
Я всё жгу понемногу мосты
В избежаньи беспочвенных странствий
И срываюсь на сдержанный крик,
Если кто–то мне скажет: «Старик,
Отчего ты в своём постоянстве
Видишь верх воплощенья мечты?»
Я убью его утренней ранью!
* * *
Не надо быть слишком серьёзным,
К своим пустякам разморённым,
Не надо быть плоти послушным,
У плоти есть много задач…
Не следовать признакам грозным
В отчаяньи лета спалённым,
Не маяться полдником душным
Средь сонного марева дач.
Не надо считать, что мотивы,
Бубнящие славные строки,
Отправлены к нам из вселенных,
Где звёзды чеканят стихи,
А надо быть просто игривым,
Немного забавить пороки,
Швыряя разменной монетой
И крупных купюр корешки.
* * *
«Связь времен настолько «сильна, что мне кажется, па» раллельно с нами по шоссе «ходят динозавры».
Мой брат Миша
Связь времён — это грузная чаша,
Мы всё бродим среди параллелей,
В этом месте чудовища ели
То, что прятала страшная чаща.
И теперь здесь со мной в этом месте
Окровавленных скул колебанье,
Я лежу на потёртом диване
С динозаврами хищными вместе.
Ведь у времени нет расстоянья
Меж событий, как нет перемены
В разлинованных судьбах столетий
И волнующих миллионлетий,
Здесь со мною в просторном экране
Не воздвигнуты чёткие стены
Между тем, кто уже неприметен,
И пока что приметными нами…
