Фаина Гримберг
Повесть о верном школяре и восточной красавице
… Кому какое дело до истории моего детства?. .
Л . Т. … А вы уверены, что такой человек существовал? Разве с вами не бывает так, что, поверив во что-то, вы полагаете это сущим, а на самом деле этого нигде нет? Так и ваша история…
ХИРАОКА КИМИТАКЭ … Я пела песни о том, как любила…Пьер Луис «Песни Билитис» Пролог
ПЯТЬ ЛЕТ
«Новобранец», не помню какого французского автора. Абрикосы, помытые тёплой стоялой водой. Оцинкованной кружки блестящие ранки-царапины. Шелковицей подпёрся от жары задохнувшийся дом…«Про чего?» – Про войну. Только старшего брата не слушаю. Только чистых некрашеных досок светла нагота…Почему-то я знаю, почему-то я знаю, что лучше мнеПочему-то не будет, не будет совсем никогда…Жёсткий тюль занавески, высокой булавкой заколотый. Чинит ходики дед. На обоях пятно-теремок. Все события толстой, понятной всемирной историиУмещаются в восемь спокойных, красивых томов. Из прорехи матрасной лезет ваты зернистая кашица. Сладость липкого пальца, сладость липкого пальца во рту. Почему-то, не знаю, почему-то, не знаю, мне кажется, —Вот куда захочу… Вот сейчас, … захочу и пойду…«Про чего?» – Про войну. Только старшего брата не слушаю. Только чистых некрашеных досок светла нагота…Почему-то я знаю, почему-то я знаю, что лучше мнеПочему-то не будет, не будет совсем никогда. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДЕД
Глава первая
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Мерцает в зелени листвы сиянье тонких ос и мух. Мой дед молчит, и частица солнца в осколке стекла себя раздробила. Восточный он король, и полководец его индийский петух…Как в сказках Гауфа или на той страничке, где принцесса Брамбилла…Он обрубает ветви шелковицы, и страшным блеском секиры вспыхивает его топор. И солнце сламывается в его ноже домодельном, на лезвии гнутом. И полководец его, индийский петух минует светлый дворБлестящим в пестроте, воинственным раджпутом. И утром, на жестком тюле низкой занавески у него над головой,Его советник, древний жук, огромный и усталый,В пушисто отороченной раввинской шапке темно-меховой,Читает «Зохар» – книгу тайную Каббалы. Придворные служители-цветы одеты в золото и атлас. Они ждут приказаний своего короля и не обманываются его одеждой скромной. Внезапный острый блеск неимоверных глаз. Темно его лицо коричневостью темной. Он голову поднимет и распрямится, и на несколько блистательных минутИз-под косматых бровей повисших возникает взгляд его тяжелый. Глаза его так страшно и упоительно блеснут. Глаза его, как сабли, так страшны и голы. Он беден, у него на голове сплющенная темная кепка, и у него брюки старые – в дорожной пыли. И он дыхание переводит, опираясь на мусорный ящик. Но вот он опускает глаза, и бусину перламутровую он видит, и поднимает для меня прямо с земли. Богатство и власть у него, как в сказках, у всех королей настоящих. Ведь это Азия, окраина, свобода – улица глухая…Со всех концов империи ссылают неугодных сюда.
И музыкой уличной все это связать бы…Ведь это Азия с причудливостью смеха и стыда…И вот звучание похорон или греческой свадьбы…А когда он слышит музыку…И вот наше с блестящим большим гвоздем крыльцо…И оцинкованное ведро, поблескивающее серым боком…Я до безумия тогда люблю его лицо,Так искалеченное в его детстве далеком…Тогда он светел весь и светом осиян. Тогда он посвященный и хранитель звуков и тайной их планеты…Кричат литавры, и ладони бьют в турецкий барабан,Открыто и отчаянно поют кларнеты…В то утро поднимается рассветного солнца красный кругИ растворяется в сверкающие жаром переливы. Мой дед молчит, сжимает скрещенные пальцы смуглых рук. И голову склоняет, снова молчаливый…Его отец – ветвистый карагач, и целый жаркий деньВсей силой темных мускулов, древесно слитой по крупицам,Дарует живое дерево приют и теньСвоим возлюбленным певцам – восточным птицам…Прохлада утренняя перед жарой дневной, и от песчинок прилипших на ступнях босых – слабый зуд. Он позволяет мне снимать сандалики, и пальцам ног становится свежо и колко. И маленькие горлицы округлые перекликаются, друг дружку зовут,И щелкает громким голосом невидимая перепелка…А где-то далеко всегда тепло. И можно всегда ходить босиком. И золотой мечети свет летит на плоский светлый камень…А здесь меня он кормит вкусным кислым молокомИ греет мягкими и крепкими тяжелыми руками…Я никогда не понимала, что он уже очень стар. И я не так, как надо, проводила его, когда пришло время разлуки…Я помню, как я с ним за руку ночью иду через базар,А вода в канавах-арыках журчит,И он спрашивает, слышу ли я эти стройные странно-скромно-красивые и свободные звуки…А эти каменные прилавки черны, и темная пустота. И в темноте люди, темно́ -видимые, играют в карты. И ждешь от этих людей какого-нибудь очень страшного поступка. И это страшно всё и безысходно как-то. И маленькая лампочка электрически горит, как будто какая-то странная пустая и тонкая скорлупка…Только ему эти люди не страшны, и он никого не боится. И мимо них проходит со мной. И я с ним не боюсь. И черная летучая мышь или ночная птицаСмелыми широкими кругами непонятно летит над площадью базарной ночной…Вот он мгновенно склоняется и с каменного прилавка что-то берет. Это бутылка пустая. Одним ударом о камень темный он отламывает бутылочное горлышко, и края стеклянные рвутся и заостряются. Он ударился костяшками пальцев о камень, я чувствую по стуку. Но боли не выдает, напряженно сгибается впередИ резко вскидывает согнутую в локте руку…Он жертвой остаться никогда, ни за что не мог. Все зацветает кровавым красно-арбузным цветом. Я понимаю внезапно, будто озарение, и признаю́ движения страшные сжатых кулаков и отчаянных ног. Мужское естество сверкает в этом…И ночью однажды я, маленькая, просыпаюсь, и вижу свет из кухни, и тихо туда иду. В тесной комнате дыхание теплое старшего брата…Я тихо подхожу в короткой белой рубашке и босиком и прижимаюсь к стене возле приоткрытой двери… Мой дедОн, до пояса раздетый, смуглый и худой. Женщина овладела им!Бабушка моя властвует, словно колдунья из сказки, она его схватила, и наклонила его над тазом с водой,И моет ему голову мылом, а он всхлипывает, как мальчик, потому что мыло попадает в глаза и сильно горячая вода…И вот оно опять – мужское естество. С такою кротостью и силой держит он буханку хлеба. О, как я рвусь тогда боготворить его,Как будто телом всем впиваю море или небо…Я так люблю его! Такие ласковые нежные теплые губы его огромного искалеченного рта…Он вдруг распрямляется — и похож со своей палкой на великого того пастуха из древности, шагающего горделиво за своей отарой. Меня в моей любви остановить не может его хромотаИ темнота его одежды грязной старой…А в его страсти к любому звучанию музыкальных инструментов — такой таинственный и нежный пыл…Вот он босой, и ногти у него такие большие, страшные, кривые, как будто сказочные когти, а рядышком — тихая запыленность его темных стоптанных ботинок…Защитник слабых он, бесстрашный он, всегда такой он был…И если бьют кого-то на улице, он бросается защищать. И уличную драку он преображает в поединок…Я так люблю его… Мы татары Мы татары Мы татары…– Мы булгары с Волги…– он говорит внезапно… И я снова маленькая девочка, и поднимается рассветного солнца красный кругИ растворяется в сверкающие жаром переливы. Мой дед молчит, молчит, сжимает скрещенные пальцы смуглых рук. И голову склоняет снова молчаливый. И мерцает в зелени листвы сиянье тонких ос и мух. Мой дед молчит, и частица солнца в осколке стекла себя раздробила. Восточный он король, и полководец его индийский петух…Как в сказках Гауфа или на той страничке, где принцесса Брамбилла…
