Читать онлайн «Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015»

Дама с РС

"РС" в заголовке следует произносить не как "эр-эс", а как "пи-си". Клянусь, что под "пи-си" я не подразумеваю ничего иного, кроме "реrsоnаl соmрutеr". Речь в статье пойдет о компьютерной литературе.

Тем, кто занят расшифровкой намеков, посредством которых словесное искусство испытывает и ставит под вопрос умственные способности человека, редко приходится рассчитывать на стопроцентный успех. Истина интерпретатора — по большей части неполная, колеблющаяся, предположительная, лишь более или менее правдоподобная. Принципиально неверифицируемое до конца художественное слово убавляет спеси пытливому интеллекту, которому оно открывает его гипотетическую природу. Редкое исключение из только что сформулированного правила составил в моей литературоведческой практике намек Надежды Григорьевой (в дальнейшем: НГ) в начале ее "Лупы" на некоего обладающего чувством стиля читателя, который отечески пожурил молодую писательницу за сравнение "лиц прохожих" с "вареной колбасой", не распознав здесь цитату из "Доктора Живаго". У меня нет ни малейших сомнений по поводу того, кого именно имела в виду НГ. Какие тут, к ляду, гипотезы, когда этим "читателем" был я! Надо же было мне, автору двух книг о Пастернаке, так подо…, пардон, промахнуться! Небось на Бориса Леонидовича моя критическая десница (она же — шуйца) не поднялась бы! Право же, мне еще далеко, — хочется надеяться, — до патриарха.

Дело было так. НГ прислала мне по электронной почте в Констанц тот кусок ее текста, в котором живописалась поездка псевдочеховского Гурова из Петербурга в Москву (по сентиментально-сатирическому маршруту, проложенному Радищевым). Я ответил письмом, длинную выдержку из которого привожу:

"В 1970-80-х гг. литература — благодаря в высшей степени талантливым усилиям Пригова, Рубинштейна, Сорокина и некоторых других — скончалась. Сорокин продолжил ту традицию издевательства над литературой в литературе же, которую создали Рабле, Стерн, Достоевский, Андрей Белый, Селин.

И все же самоотрицание литературы никогда не заходило так далеко, как у Сорокина. Потому что он боролся и борется не с одной лишь литературой, как его предшественники, но с любым продуктом воображения, то есть с культурой во всем ее немалом историческом объеме. И к тому же не противопоставляет культуротворчеству ничего — ни "единственного", как это делал Штирнер, апологетизируя индивидуума, ни "деконструкцию" (метафизики), на которую полагался Деррида, ни — даже — монструозную вещную темноту, которая, по Жижеку, есть собственно "реальное" в нас, насквозь зараженных ложным сознанием.

Эта критика культуры, не обольщающаяся надеждой на то, что у критикуемого предмета есть альтернатива, оказалась кризисом, из которого трудно найти выход. Его принялось искать, я бы сказал, постсорокинское поколение 90-х. Три пути кажутся мне характерными для наших дней.

Один из них — коммерциализация и эстетизация того, что в предшествующем десяти-пятнадцатилетии мыслилось как непродажное и антиэстетическое. Я говорю прежде всего о Пелевине. Он грамотный писатель, который превращает изобретения Саши Соколова и Сорокина в сугубо технический прием, приурочиваемый к злобе дня. Допустим, в "Чапаеве и Пустоте" Пелевин заимствует из "Школы для дураков" дивно удавшееся там превращение русских в вежливых японцев и приспосабливает свое заимствование к новой московской предпринимательской реальности. Или: в "Жизни насекомых" Пелевин перерабатывает монотонию первой части сорокинской "Нормы", где описывается поглощение всеми представителями совобщества брикетов из фекалий, во вполне приемлемую для постсоветского читателя, еще не забывшего басни дедушки Крылова, монотонию аллегорий, выдающих коктебельских курортников за мелкую живность.