Валентин Павлович Свенцицкий
Мать
I
Это случилось поздно вечером.
Ниночку привезли в автомобиле какие-то люди. В комнату внесли на руках и положили на постель. Они успокаивали Анну Григорьевну. Брали её за руки. Говорили что-то. Но Анна Григорьевна могла понять только одно: Ниночку чуть не убил за городом какой-то бродяга – случайно проезжавшие в автомобиле люди спасли её.
В комнатку набралось много народа. Все чужие, незнакомые лица. Говорили шумно и горячо. Но Анна Григорьевна не могла встать с места и неподвижно сидела около постели.
Наконец ушли. И в маленьких комнатках стало совсем тихо.
Ниночка лежала несколько часов в глубоком обмороке. Когда очнулась и увидала над собой лицо бабушки, с такими жалкими, испуганными глазами и странно полуоткрытым ртом, начала плакать бессильно и тихо. Скорей закрыла глаза, не могла смотреть…
Старушка не выдержала, обхватила руками голову своей Ниночки, припала к ней и зарыдала:
– Деточка ты моя… Маленькая ты моя…
Ниночка ненадолго приходила в себя, смотрела сквозь слёзы на склонившееся над ней испуганное, жалкое лицо бабушки и снова впадала в полузабытьё.
Утром начался бред.
Приходил доктор, старичок, худенький, лысый, в больших очках в чёрной оправе. Прописал рецепт и сказал:
– Опасного ничего нет, больная нуждается в абсолютном покое…
Опять в маленьких комнатах целый день толпились какие-то люди. О чём-то спрашивали Анну Григорьевну. Что-то объясняли ей…
К вечеру, слава Богу, ушли все. И опять стало тихо-тихо.
Ниночка лежала теперь с открытыми глазами. Взгляд её был тяжёлый и пристальный. Она часто стонала и просила пить. Анну Григорьевну не узнавала и спрашивала: «Где бабушка?»
– Это я… Вот я, Ниночка… – задыхалась от слёз Анна Григорьевна.
Ниночка смотрела на неё, совсем как чужая, и говорила:
– Бабушка не должна знать… Я одна… Как-нибудь, одна.
Она и комнаты своей не узнавала. Ей казалось, что она брошена в поле. В сырой тёмной траве… Она задыхается от ужаса и острой боли… Рябое лицо… синие мокрые губы.
И прерывающийся голос, хрипит прямо в уши…
И она начинала кричать и биться:
– Унесите! унесите меня!. . Убейте… я не могу… Не могу я…
Днём Ниночка успокаивалась. Засыпала. Несколько раз приезжал старичок в больших очках. Всё прописывал новые лекарства, покачивал головой и говорил:
– Больная нуждается в абсолютном покое…
Недели через две, как-то рано утром, Ниночка позвала:
– Бабушка!
И голос у неё был новый: тихий и ласковый.
Анна Григорьевна подошла. Ниночка улыбнулась ей. Потянула её к себе. Поцеловала и сказала едва слышно:
– Я буду жить… бабушка…
И повернулась к стене, чтобы не расплакаться. Вечером пришёл доктор, остался больной очень доволен.
– Теперь неделя покоя – и вы будете здоровы…
Доктор оказался прав: через неделю Ниночка встала.
II
Но выздоровление шло очень медленно…
Ниночку нельзя было узнать: вся она стала какая-то другая. Раньше, бывало, полчаса спокойно посидеть не могла. А теперь усядется в кресло против окна и сидит так несколько часов, всё о чём-то думает. Подзовёт к себе Анну Григорьевну и молча ласкается к ней и жмётся, точно зябнет. Из дому никуда не выходит: «очень шумно, голова кружится», и потом: «через улицу переходить боюсь». Дверь заперли, и Ниночка собственноручно написала записку: «Никого не принимают». Даже звонок подвязала.