Annotation
«Из серых наших стен, из затхлых рубежей нет выхода, кроме как сквозь дырочки от снов, пробоины от звезд…»
Ника Ракитина
«Время волка»
1
2
3
4
5
6
7
8
9
Граница
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
Птицы в пыльных облаках
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
39
40
41
42
43
Крома
44
45
46
47
48
49
50
51
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
23
24
Ника Ракитина
Радуга (Мой далекий берег)
Из серых наших стен, из затхлых рубежей
Нет выхода, кроме как
Сквозь дырочки от снов, пробоины от звезд…
«Время волка»
1
Под сапогами трущилась схваченная зазимком трава. Лик Берегини нырял среди разлапистых облаков. Был канун Карачуна, самое тоскливое, глухое и неприютное время. И только изредка нежданным жаром дышала Черта, как будто там женщина превращалась в старуху. Андрей сердито тряхнул непокрытой головой. Придет же такое… За спиной осталась шуршать последними листьями роща, а впереди, на холме, неясно рисовался темным острог. Он был очень прост: насыпные валы надо рвом — оттуда землю и брали, поверху квадратом частокол и приземистый дом из неошкуренных бревен под плоской земляной кровлей. На вышке светился огонек. С приближением Андрея сорвался с вереи кречет, описал круг над головой, мягко мазнул крылом. Ушел от вскинутой руки, насмешливо клекотнул и опять опустился на законное место.
Андрей фыркнул:
— У, кошкина сыть!
На пограничника блеснул под луною насмешливый глаз. Крутая тропка нарочно вихлялась, взбрыкивала под ногами. «Чему ж я не сокол…», — оскальзываясь, пропел Андрей.
Отворили сразу: чужого кречет встречал бы иначе. Андрей оббил в сенях сапоги, отряхнул куртку и шагнул в дом. Лучше бы он этого не делал. Навстречу бухнуло чадом, в котором толклось, гремя ухватами, патлатое недоразумение с лопатищами-дланями, лезущими из коротких рукавов. Не то чтобы Андрей его видел — просто доподлинно знал: другому такое учинить не по силам.
А потому, сгибаясь и кашляя, отступил во двор, дожидаясь, пока чад рассеется.— Э-э, кто тамо? Двери затворяй!
— И какой самоубивец, Савва, тебя к печи допустил?
Худоплечий Савва грохнул об стол горшок, выпрямился:
— Так где тебя носило?
Андрей склонил голову к плечу, принюхался: пахло вроде аппетитно.
— Ты сперва молодца напои, накорми, в баньке… — и испуганно довершил, откашлявшись снова: — В баньке не надо!
Савва жалостливо подпер щеку рукой, голубым огоньком сверкнула серьга на брови:
— Черта вроде стронулась. Ребята и ускакали.
Андрей отложил, было, ложку.
— Да сиди. Рейвен тебя оставить велел. А то тута я, Будча да псы с кречетом. А Карачун…
— Боязно?
Савва продрал плечами:
— Девки на метлах налетят, станут в трубу выть…
Андрея взяло. Ложку на пол смахнул от смеха, а горшок Савва подхватил и долго дул на обожженные ладони.
— Ну не дурень ли? — пробормотал горестно. — Как я волка дорисую?
Андрей выглянул из-под стола. Волчара, набросанный углем на печном черене, и впрямь был знатный: могучий, шерстистый, со вздыбленным загривком. Что-что, а знаменить[1] Савва умел. И чего в кашевары полез?
— Это фряжское чужовище, Тенрир, — пока Андрей наворачивал из горшка, разъяснил рисовальщик. — Родился махонький такой, с варежку, а потом как вырос! Ну, фряги бегали от него, бегали и выдумали. Собрали топот кошачьих лапок, лягушачью шерсть, мужские слезы, цепку сковали… Э-э, ты каши-то оставь. Будча с вышки придет…