Дэвид Осборн
Открытый сезон
Пролог
Окружной прокурор с гордостью считал себя человеком с разумной чувствительностью. Сейчас, беседуя с Элис Реник и ее сидящими в напряжении родителями, он вдруг обнаружил, что не в силах больше выносить выражение запавших глаз Элис. И дело было не столько в мучительном воспоминании об ужасе, отвращении, и боли, которые он видел у других молодых женщин, подвергшихся насилию. Скорее, это было туповато-немое отражение растущего в глубине ее сознания всеобщего предательства.
Тогда он повернулся к ней спиной. И к мистеру и миссис Ренник тоже. Он крутнулся на своем обитом кожей кресле и посмотрел мимо вставленной в раму фотографии аккуратно, подстриженного и уверенного в себе президента Эйзенхауэра, взиравшего со стены рядом с высокими, обрамленными портьерами, окнами. Снаружи золотой полуденный свет касался верхушек вязов, царивших над городской зеленью и над красными кирпичными домиками начала девятнадцатого века. За деревьями, сквозь ветки и листву, просматривался шпиль Пресвитерианской церкви и видны были часы на университетской башне. Позже он припомнит, что именно в этот момент подумал о том, как иронически бессильно и лицемерно выглядит американский флаг, молчаливо стоящий в углу кабинета, связка красных, белых, голубых вертикалей.
Тишина была мертвая. Такая, что казалось, сами эти темные стены и мягкие ковры подавляют всякую, мысль. Но мысль-то, во всяком случае, была. Мысль, которую надо было воплотить в слова и произнести вслух. Он знал, что говорить. Трудность заключалась в том, как. Были вещи, о которых Ренники не имели понятия и о которых ему самому говорить не хотелось. Если бы они были сказаны, девушка стала бы еще больше страдать.
Когда он снова повернулся, он постарался не встретиться взглядом с Элис, а посмотрел прямо на Ренника, крупного, отяжелевшего от своего среднеклассового благосостояния, с маленькими глазками.
— Он знает, — подумал окружной прокурор.
— Ренник не глуп. Но будет притворяться, что не знает. Чтобы сделать вид, что он поступает, как положено. С Ренником, наверняка, встанет вопрос ненужного сохранения лица.— Я не хотел бы, чтобы вы считали этот кабинет бесчувственным, мистер Ренник. Мы здесь для того, чтобы предоставить вам и Элис свою возможную помощь. Но сочувствие, я имею в виду официальное сочувствие посредством судебного обвинения, по-моему, это не то сочувствие, которое может помочь Элис. После всего, неужели вы думаете, что ей нужна огласка? Разве не тишина и защита ей нужны?
— Что вы имеете в виду под словом огласка? — это уже миссис Ренник. Вызывающе. Ей лет сорок, фигура еще не так плоха. Но на ее тщательно и чрезмерно покрытом косметикой лице была маска праведности и приличия.
— Он имеет в виду суд — терпеливо сказал ей Ренник. — Газетная шумиха.
Но бесчестье внезапно показалось горше, чем благополучие ее молчаливой дочери. Она почувствовала, что на нее нападают. И вместе с ней на весь женский пол. Нападают, ведомые вечной, привилегированной конспирацией мужчины. Боже, как она ненавидела их самодовольство.